— Вон Рекшан бежит! — сказал я.
Длинный и быстрый Рекшан перепрыгнул через канавку.
— Меня возьмете? — спросил он.
— Садись, — ответил Торопила. — Только быстро.
Шевчук сел рядом с Торопилой, а мы с Рекшаном сзади. Тачка медленно выехала с кладбища. Юра снял очки и обернулся. Несимметричное его лицо было бледным, а побритый недавно подбородок снова покрыла щетина.
— Почему нас на поминки не пригласили? — спросил он.
— Это их право. — С годами у Рекшана дикция совсем испортилась. — Я понимаю семью. Это и неважно.
— Вы же с детства дружили.
— Когда это было! — пробубнил Рекшан.
Владимир говорит, что бросил пить и похудел наполовину. Он брился, оставляя лишь пучок усов, и от этого его нос, с родинками на ноздрях, торчал еще более угрожающе.
Торопила вел машину нервно и все обгоняющие самосвалы называл блядями. Мы же молчали, и правильно делали. Когда народ выпьет, то и заговорит невпопад. Утеряны традиции поминовения. Торопила развернулся на Лиговке и остановился. Мы вышли. Юра надел очки. Прохожие его не узнавали. Неожиданная смерть Никиты сделала меня фигурой заметной, звезды стали доступны на время. Мне это не нравилось, как святотатство.
В парадной стояла традиционная питерская вонь. Торопила достал ключ из кармана бесформенного пиджака и повернул в замке. На двери висела подслеповатая бумажка с карандашной строчкой: «Единая лютеранская библиотека». Мы зашли в помещение, где стояли два письменных стола с кипами бухгалтерских бумаг. Мягкий диванный угол нелепо торчал посреди комнаты, а на столике высились две «Столичные» и блюдо с бутербродами. Справа начиналась вторая комната, с книжными полками. Пожилой и бесформенный мужчина стоял возле столика.
— Андрей Владимирович, — произнес он, — вам звонил отец Иозеф.
— Не сейчас, — ответил Торопила и вдруг рассердился: — Я вас просил, Олег Михайлович, не давать никому этого телефона! По всем церковным делам пусть звонят на Васильевский остров! Вы поняли?
— Но вас там не бывает. — У лысого были маленькие ладошки и быстрые, бесцветные глаза.
— Я там бываю по понедельникам. После шести. Вы свободны, Олег Михайлович. Я сам библиотеку поставлю на сигнализацию.
Лысый исчез через секунду.
Почти полностью стену закрывали прибитые гвоздиками обложки пластинок, выпущенные «Антропом». Он гнал россиянам мировую классику рок-н-ролла, пользовался путаницей в законах и не платил англосаксам за лицензии. Торопила наполнил рюмки и сказал:
— Понимаю, если б меня грохнули.
Шевчук и я взяли рюмки, а Рекшан налил себе воды из чайника.
— Совсем не будешь? — удивился Юра. — Может одну рюмку?
— Нет. — Рекшан улыбнулся виновато. — Этим делу не поможешь.
— Не надо было ездить в Америку, — сердито сказал Торопила и сел на диван. — Помянем.
Мы помянули.
— Если б меня убили, я бы понял, — продолжил Торопила. — Но мне только один раз в Москве зуб выбили, и то случайно.
Свои длинные волосы он завязал в пучок. Став животастым и состоятельным за годы пиратства, он оставался неряхой и одевался без вкуса. Его не интересовала одежда. Он был одним из самых деятельных и занятых безумцев в северной столице. В одной из газет я прочитал интервью с Торопилой, где он нападал на Папу Римского, утверждая, что тот скрывает мумифицированное тело Христа. Торопила объявил свою религиозную ересь истинной ветвью христианства. Он считал себя искренне одним из воплощений Бога. Одно несомненно — Андрей Тропилло завалил Россию относительно дешевой продукцией. Он был крупным просветителем. Противостоя отечественной «попсе», перевоплощенной советской эстраде, многим бандитам наступал на любимые мозоли.
— Никита связался с Малининым, — сказал Шевчук, достал из куртки пачку «Мальборо» и жадно закурил. — Такая компания! Вход — рубь, выход — два.
— Я устал от этих похорон, — пробубнил Рекшан. — Каждый год эти зловещие развлечения. Майка на Волковом хоронили. Но еще никого не убивали!
— Талькова убили, — поправил я.
— Он из другой категории, — отмахнулся Рекшан. — У него харизма не та.
— Все равно концы в воду, — сказал Шевчук. — Вот грохнут — и виноватых не окажется. Вдруг в моду войдет?
— Насильственная смерть — факт признания. — Торопила налил по второй. — Мученический венец.
— Не хочу я такого признания. — Шевчук вытащил из пачки следующую сигарету. — Надо было оставаться в Париже и петь с неграми. Меня звали в Париже петь с черной блюзовой командой за тысячу баксов. Тысяча баксов каждый вечер. Контракт на три месяца, с кабаком.
Помолчали. Каждый из присутствующих словно примерял смерть Никиты на себя. Андрей Тропилло для многих зубная боль. Юра Шевчук вращался в тех же небесных сферах, что и Никита. Рекшан на всех углах говорил ядовитые глупости в адрес знакомых и незнакомых авторитетов. Я же совсем никто, но начинал понимать происхождение убийства. Его техническую сторону. Эта рукоятка, арабская сталь. Я отбрасывал мысли, рассчитывая в уединении обдумать путь. Но и теперь на донышке лежала готовая фраза — пора пришла. Я не стану пить сегодня. Перед решением надо пройти путь правильно. Алкоголь исчерпал себя. Я нуждался в нем в послевоенные годы, даже после припадков, когда и в существовании не нуждался ничуть. Мое знание всегда оставалось со мной. Оно просто высохло, скукожилось, но немного ненависти всего-то и нужно.
— На Пушкинской фаны, наверное, станут костры жечь всю ночь, — сказал Юра, — а я собирался в мастерскую.
— К Васину не пойдешь? — Торопила посмотрел на Шевчука вопросительно и потянулся за бутылкой.
— Они через час забудут, зачем собрались. Васин начнет гонять битлов.
— Мне на Каляева повестка пришла, — сказал я.
— Да? — Юра посмотрел на меня. — И мне придет?
— А мне — нет. — Рекшана это, кажется, задело. — Всех потащат, кто в «Сатурне» квасил.
— Мне утром принесли, хотя я до «Сатурна» не доехал, — сказал Торопила.
Мы-таки двинули на Пушкинскую, благо до нее пешего хода две минуты. По раскопанному двору слонялась узкогрудая и лохматая молодежь. Из-под арки, где Васин владел берлогой, доносилась музыка.
— Не битлы, — сказал я Шевчуку.
— Будут битлы, будут. — Юра махнул рукой на прощанье и свернул налево к подъезду, на третьем этаже которого он занимал мастерскую.
В бесперспективной схватке дом на Пушкинской, 10, поделили представители свободного искусства и придурковатые коммерческие конторы. На этот же дом положила глаз и друг правительства Бэлла Куркова, но ее суженого-непересуженного прихватили на взятке-негладке. Ее и самою не знают куда пристроить… Пыл мэра, любителя и любимчика Ростроповича, по искоренению свободных искусств до поры затих, но, думается, не надолго. Как отмажут очкастую, потянет она дом опять на себя. Тут же во дворе расположился комитет по содействию сооружения храма Джона Леннона в Санкт-Петербурге.
— А я вице-президент, — пробубнил Рекшан, пока мы пересекали двор. — Моя подпись заверена у нотариуса. Когда Васина в психушку отправят, то все моим станет. Шутка!
Я пару раз заходил к Васину с Никитой, когда тот собирался выступить на битломанских концертах. Я запомнил это необычное помещение и разглядывал слепленную Васиным модель храма. Член с яйцами. Одно яйцо — «рок», другое — «ролл». Он даже место подобрал для строительства члена на Васильевском острове. На этом месте «XX ТРЕСТ» собирается строить небоскреб «Петр Великий». Тут и думать не надо — смотри итальянские фильмы. Сицилийские кланы всегда бились за строительный бизнес…
Мы протолкались сквозь толпу подростков. В последний момент Рекшан, увидев стаканы, передумал и сбежал. А Торопила остался. Он бросил тачку напротив бухгалтерии и, похоже, собрался напиться. В двух комнатах комитета, декорированного всяческими изображениями битлов, гудели меломаны. Их печальный гул покрывало Никитино пение, кассеты с песнями которого Васин крутил через «Сони». Николай, одетый в черную рубаху, с потухшими глазами и нечесаный, протянул стакан. Я только пригубил — алкоголь не интересовал меня. Я сделал лишь первые шаги на пути и не знал покуда, что надо мне. Так охотничья собака делает стойку, поднимает переднюю лапу, становится обонянием, зрением, слухом. Я кружил в толпе, выходил под арку курить, возвращаясь обратно, подсаживался к столу, вставал.