Комплексы комплексами, а здоровье здоровьем. Природа брала свое и наказывала палачей по-своему: в отставку они уходили глубокими инвалидами. Тот же Магго окончательно спился, приобрел целый букет самых разнообразных заболеваний и незадолго до войны умер. Петр Яковлев «заработал» и кардиосклероз, и эмфизему легких, и варикозное расширение вен, и глухоту на правое ухо — верный признак, что стрелял с правой руки.
Его коллега Иван Фельдман уволился инвалидом второй группы с таким количеством заболеваний, что не прожил и года. А у подполковника Емельянова вообще, как теперь говорят, крыша поехала. В приказе о его увольнении так и говорится:
«Тов. Емельянов переводится на пенсию по случаю болезни (шизофрения), связанной исключительно с долголетней оперативной работой в органах».
В таком же положении оказался и бывший латышский пастух, затем тюремный надзиратель и, наконец, образцовый сотрудник для особых поручений Эрнест Мач. Двадцать шесть лет отдал любимому делу Мач, дослужился до майора, был назначен воспитателем «молодняка» — так называли молодых чекистов, получил несколько орденов и… стал психом. Во всяком случае, его непосредственный начальник в рапорте руководству просит уволить Мача из органов как человека, «страдающего нервно-психической болезнью».
Инвалидом первой группы уходит на пенсию подполковник Дмитриев, а ведь он, можно сказать, выручил руководство НКВД, добровольно перейдя из шоферов в исполнители: в 1937-м запарка была жуткая, и палачей хронически не хватало.
А вот два бравых полковника Антонов и Семенихин в отставку ушли не по болезни, а по возрасту. Судя по их послужным спискам, они вовремя поняли, к чему приводит ежедневная стрельба по живым мишеням, и пробились в руководители групп — иначе говоря, сами они в последние годы не расстреливали, а лишь наблюдали, как это делают подчиненные.
Я уже говорил о том, что палач непременно должен был быть коммунистом. Это — главное условие вступления в этот своеобразный «орден». Но было еще одно, не менее важное: практически каждый палач должен был пройти тюремную школу и поработать надзирателем. Почему? Да, видимо, потому, что, говоря словами Марии Спиридоновой, он видит, как человек превращается в вещь, больше того, он этому способствует. А раз человек стал вещью, то впоследствии ничего не стоит эту вещь сломать, а то и вдребезги разбить. Значит, надзиратели — это и питательная среда, и своеобразный резерв для пополнения «ордена» палачей. Но ведь надзиратели не только были, они есть и сейчас, как, впрочем, есть и исполнители расстрельных приговоров.
Как я ни старался, познакомиться с современными палачами не удалось, а вот с надзирателями и их начальниками пообщался вволю, и не где-нибудь, а в вошедшей в историю Лефортовской тюрьме. Как я туда попал — разговор особый, но, к счастью, не в качестве постояльца, а, скажем так, с целью ознакомления.
Итак, я стою у ничем непримечательных ворот. Не прошло и секунды, как они сами собой распахнулись — то ли сработал фотоэлемент, то ли кто-то невидимый нажал на кнопку. Крутоплечий прапорщик, не спрашивая документов, назвал меня по имени-отчеству, распахнул одну дверь, другую, третью, потом два марша наверх — и я в кабинете начальника.
— Юрий Данилович, — поднялся он навстречу. — Проходите. Садитесь. Будьте как дома.
При слове «садитесь» я невольно вздрогнул, но решил отшутиться и бодро подхватил:
— Да уж… как дома… Хотя, как говорят знатоки, раньше сядешь — раньше выйдешь!
— Не всегда. Можно вообще не выйти, — со знанием дела заметил начальник.
Я достал блокнот, фотоаппарат, диктофон, но Юрий Данилович протестующе поднял руки.
— Нет, нет, нет! Уговор будет такой: фамилий ни у кого не спрашивать, а фотографировать только то, что разрешу.
— Фотографии — куда ни шло. Но как же без фамилий? — удивился я. — У нас так не принято.
— А у нас принято именно так. По имени-отчеству мы обращаемся не только друг к другу, но и к подследственным, а они точно так же к нам. Так что обойдемся без фамилий и портретов.
С начальником тюрьмы лучше не спорить, решил я, и включил диктофон.
— Сколько лет вашему учреждению? — спросил я. — По одним источникам оно построено во времена сподвижника Петра I Франца Лефорта, по другим — в бытность Екатерины II.