Но потом преследователя не заботило присутствие Эвана.
Его храп - единственный звук, который можно услышать в маленьком пространстве моей комнаты. Еще слишком рано, чтобы собака этажом выше начала лаять, или чтобы дети внизу включили телевизор на всю громкость перед школой. Все соседи говорят, что по ночам я кричу и плачу, когда начинаются кошмары. Эван говорит, что мне не всегда снятся кошмары, иногда я просто разговариваю во сне, но не всегда помню, о чем эти сны. Единственные сны, запоминаю, связаны с аварией, и тогда начинаю кричать.
Вот почему Эван предпочитает, чтобы мы жили отдельно, потому что ему нужно «быть в тонусе» для своей работы. Говорит, что не сможет нормально жить, если я буду будить его своими «бреднями».
Когда ночую с Эваном раз в неделю, я стараюсь не спать, боясь разбудить его. Я очень стараюсь не заснуть, клянусь. Но от лекарств, выписанных доктором Мэллори всегда клонит в сон на несколько часов.
Натянув одеяла на голые ноги, я крадусь по комнате, не решаясь взглянуть на свое тело, пока паркет под ногами не сменяется холодным кафелем, и на меня не падает тусклый свет из ванной комнаты. Медленно опускаю глаза с растрепанных темно-каштановых волос на символ, нарисованный на моей груди, и на черные отпечатки рук вокруг широких бедер, не скрытых майкой и шортикам. Я не вижу ни двадцатисантиметрового шрама на животе, ни других отметин, покрывающих мое тело после аварии, но знаю, что они там есть.
Я прикусываю язык, чтобы подавить всхлип, и отвожу взгляд от зеркала. Раскрывая письмо, я смотрю на надпись под тусклым светом и глупо надеюсь, что там пусто. Но, как всегда, курсивом выведенные слова дразнят меня: Ты прекрасна, когда спишь.
Не знаю, что из этого глупее: предвкушение найти еще какие-то слова, или надежда, что письма никогда не прекратятся.
Я зажмуриваю глаза, тянусь за мочалкой, смачиваю ее, не дожидаясь, пока вода нагреется. Я бросаю письмо на туалетный столик и отвлекаюсь на собственное отражение. Не сдерживаюсь и трогаю следы, которые он оставил на моих бедрах. Его отпечатки гораздо больше, чем от моих рук, и это еще одно доказательство того, что я не сошла с ума. Я уже перестала убеждать людей в том, что я не чокнутая, но иметь вещественное доказательство очень приятно.
Привычно счистив с кожи угольные следы, я, не теряя времени, возвращаюсь в свою комнату и выдвигаю ящик, в котором хранится почти все, что мне дарил Безликий. Письмо падает в одну из обувных коробок, наполненных сотнями записок, которые он мне оставил. Оно умещается рядом с кучей черных птичьих перьев и черепами различных животных.
Я не могу заставить себя ничего выбросить, пусть это будет неким вещественным доказательством того, что я не рехнулась. Ну, я утверждаю, что именно это и есть истинная причина.
Я перестала хранить цветы от него, ведь они сгнивают в считанные дни. Все, кроме одного. Мое внимание переключается на лилию без стебля, лежащую в углу ящика, она еще свежая даже после полутора лет жизни в холодной тюрьме деревянного ящика. Это гроб, только места в нем меньше.
С дрожащим дыханием я задвигаю ящик с подарками Безликого обратно в темноту и ложусь под холодные простыни рядом с человеком, который не знает, что эти письма - единственная причина моей жизни.
Лучше бы я умерла в тот день.
В голове начинает шуметь тиканье часов. Минута за минутой. Час за часом. Все проходит в мгновение ока, пока я нахожусь в безопасности собственного сознания. Пока, в конце концов, не звучит сигнал будильника.
В тот день я умерла, но мое тело продолжает жить. Я могу часами смотреть в пространство, наблюдая, как тени тянутся по комнате и сжимаются в углу, без единой мысли в голове или эмоции в груди. Иногда я не знаю, что лучше - не чувствовать ничего или чувствовать все.
Время идет, пока в моей руке не оказывается еще один коричневый пергамент. Из-за этого я до сих пор знаю, что у меня есть сердце: трепещет оно или разрывается от страха, я чувствую себя живой.
Интересно, какова ты на вкус, моя темная буря.
Твои хныканья подобны симфонии ангелов. А как будут звучать твои крики?
Лилит, мой ночной монстр, моя идеальная втора половинка, скоро ты будешь принадлежать только мне.
— Выключи эту штуку, — простонал Эван.
Я моргаю, наконец-то осознав, что будильник пищит уже больше минуты. Нажав на кнопку «стоп», я бормочу:
— Извини.
— Ты как будто жаждешь, чтобы у меня башка разболелась.
Я сглатываю и жду, пока кровать прогнется и жду, когда включится душ, поднимаю голову с подушки и смотрю на плюшевого медведя, сидящего поверх ящика. Его черные глазки смотрят на меня, пока я достаю телефон и перематываю запись с камеры.
Как всегда, экран мерцает, часы записи исчезают вместе с любыми следами того, что могло произойти: приходил ли в мою комнату Безликий или я правда ходила по коридорам и оставляла себе записки, пребывая в блаженном неведении относительно реальности.
Вода перестает литься, и звук дергающейся занавески отрывает меня от телефона. Не знаю, зачем я вообще проверяю записи. Там никогда ничего нет.
Как только я захожу в ванную, стискиваю зубы и смотрю на лужу воды, пропитавшую мои носки.
— Можешь в следующий раз стоять на коврике? – говорю я Эвану, зная, что он услышит меня за тиканьем включенной газовой плиты.
Из кухни доносится прерывистый вздох.
— Господи, Лили. Слишком рано, чтобы начинать ссору. Я же не специально.
Я прикусываю язык, проглатываю ответную реплику, которую никогда не говорю, и иду в душ, морщась от холодной воды. Спустя четыре года я знаю, что лучше молчать, хотя раньше Эван не был таким.
Закрываю глаза и стою под ледяной водой. Хоть так что-то чувствую, пусть даже ненадолго. Эван поддержал меня после аварии и не сбежал, когда я рассказала о встрече с Безликим.