Санька по-белогвардейски щелкнул каблуками, дернул пустой головой
и не с меньшей помпезностью, чем выступал клавишник, предложил:
-- Разрешите пригласить вас на танец!
-- Ме... меня?
Ее лицо сразу стало детским и жалким.
-- Вас, мадемуазель!
-- Но это... Там швейцар. Он не пустит.
-- Швейцары продаются, -- объявил Санька. -- Точнее, покупаются. Прошу, -- и подставил локоть.
Когда ее подрагивающие пальчики коснулись его руки, в голове
что-то ухнуло, хрястнуло, будто ураганным ветром в окна вынесло всю переломанную мебель. Сразу стало прозрачно и светло, будто над палубой включили вдвое больше ламп.
-- Бон джорно! -- по-итальянски поприветствовал швейцара с гвардейскими бакенбардами Санька, нагло сунул ему какую-то купюру в карман атласного пиджака и громко сказал вроде бы
Маше: -- Пуртроппо ио нон парло итальяно!
Бакенбарды холуйски склонились к палубе.
-- Что ты сказал? -- еле слышно спросила она, когда они вышли к танцкругу.
-- Даю дословный перевод всего произнесенного: "Добрый день! К сожалению, я не говорю по-итальянски!"
Маша прыснула со смеху, зажав ладошкой рот, обернулась и с удивлением увидела, что швейцар смотрит на вынутую из кармана купюру, и его лицо медленно становится похожим на бульдожье.
И тут что-то сильное и смелое подхватило ее за спину, вовлекло во вращение, и сразу, в одну секунду, весь мир исчез. Осталось лишь его лицо. Светловолосое, усталое и вроде бы даже красивое.
Больше всех на свете Маша любила отца. У него тоже было усталое лицо, но его красота рождалась скорее мужественностью черт, чем правильными линиями носа, глаз, рта. У Саньки не было этой мужественности, но и черты лица тоже не отличались правильностью. Во всяком случае, нос выглядел чуть длинновато, а глаза из-за синевы на подглазьях -- глубже и меньше. Но что-то было необычное в этом москвиче, уже успевшем ожечь лицо южным солнцем. И вряд ли эта необычность состояла в его московской прописке. Он все делал как-то уверенно, смело, будто раз и навсегда знал, что правильно и верно на самом деле не то, что и вправду правильно и верно, а то, что он выбрал сам.
А он в это время ничего не думал и ничего не чувствовал. Холодный душ сделал его каким-то иным. Казалось, что в каюту к Маше зашел один Санька, а вышел другой. И когда сверху медленно, странно и прохладно по рукам, лицу и груди стали колоть иголочками капли дождя, он подумал, что холодный душ включился снова, потому что не до конца переделал Саньку, и он, поддаваясь его усиливающейся капели, завальсировал еще быстрее.
-- Вальс на па-алубе, -- в такт музыке запел он черному небу, -- вальс под дождем, а-а-а... подождем, -- и встал.
По Машиным глазам он понял, что у нее кружится голова, и начал водить ее то влево, то вправо, как делают в фокстроте, но вовсе не в вальсе. Под эти движения пришла еще одна строка, и под вновь накатившую основную тему мелодии он запел:
-- Вальс на па-алубе, вальс под дождем... Хоть уста-али мы, но не уйдем...
-- Потому что вдвоем, потому что поем, -- уже с закрытыми глазами прошептала Маша, и он вовсе остановился.
-- Как ты сказала?
-- Я не помню... А что я сказала?
В ее распахнувшихся глазах все еще качался туман. Такие глаза не могли врать.
-- Ты пишешь стихи? -- спросил он.
-- Нет. Никогда...
-- Совсем?
-- Совсем.
Обернувшись, Санька наткнулся на швейцара, угрюмо стоящего у трапа, и потащил к нему за руку Машу.
-- Дай ручку, генерал, -- потребовал он от обладателя монументальных бакебардов.
-- Так ты того... русский, что ль?
-- Дай ручку! -- уже злее потребовал Санька.
-- А я смотрю, всего пять тыщ дал, -- заныв, все-таки полез он в нагрудный карман атласного пиджака.
-- Будешь внукам потом рассказывать, что ручку давал Александру Башлыкову, -- вырвал ее из пальцев швейцара Санька и тут же метнулся к столику бритоголовых.
-- Дай салфетку! -- потребовал он от самого могучего из них, и тот покорно протянул ее.
А Санька, упав на колено, распластал салфетку на их же столике, с грохотом и звоном локтем сдвинул бутылку, рюмку и прибор у сидящего справа от него здоровяка и лихорадочно стал писать.
-- Ты что, накатил на нас, что ли? -- медленно стал вставать здоровяк, посуду которого обидел Санька.
-- Притухни, -- углом губ прошептал Санька. -- А то книфты поотшибаю и скажу Букахе, шо так и было...
-- Та-ак бы и сказал, -- обреченно сел он.
-- А я и сказал. Как там, Маша, "Потому что вдвоем, потому что поем"?
-- Я не помню.
-- А я помню.
-- Ты чей пристяж? -- хмуро спросил амбал с противоположной
стороны столика. -- Самого Букахи?
-- А то.
-- Вопросов нет. Это его часть города...
-- А то.
Еще что-то дописав на салфетке, Санька встал и тут же забыл о бритоголовых. Рядом переминалась с ноги на ногу Маша, долговязая девчонка на роликах, которая за один вечер превратилась в красивую девушку.
-- Как Золушка, -- вслух сказал он.
-- Что?
-- Нет, ничего. Конвоируй меня на причал.
-- А может, еще потанцуем?
-- Потанцуем. Только ручку отдам.
-- Правда?
На ее лице было столько искренней, чисто детской радости, что он чуть не улыбнулся.
-- Только с одним условием, -- сказал он.
-- С каким?
-- Придешь завтра вечером на первый тур конкурса во дворец культуры?
-- А вы и о нем пишете?
Санька только теперь вспомнил, что при первой встрече объявил себя столичным журналистом, и ему стало неловко, но он меньше всего хотел сейчас долгих разъяснений.
-- Так придешь?
-- Приду.
Глава двадцать четвертая
СОКРОВИЩА ПЕРЕВАЛЬНОГО
Таким разъяренным он еще никогда не видел Андрея. У менеджера-барабанщика глаза сверкали неутолимым гневом, а из побуревшей головы, из ушей, носа и рта, казалось, валил пар.
-- Ты что издеваешься?! -- встретил он Саньку еще у угла проулка. -- Я еле уговорил ребят, чтоб остались. Мы ждали тебя вечером, а ты... Что мы должны были думать?!
-- Что меня убили, -- вяло ответил Санька.
-- Теперь они опять рвутся уехать! Мои силы -- на исходе! Я не смогу их остановить!
Сигнал автомобильного клаксона заставил их обернуться. В проулок въезжал крытый брезентом автофургон. Судя по ровной, без колей, земли между серыми заборами, здесь вообще никогда не появлялись машины. Автофургон выглядел в узком, точно на ширину его бортов, проулке не хуже тарелки инопланетян.
-- Эй, мужики! -- высунулся из кабины человек с холеным лицом. -- Где тут музыканты остановились?
Его волосы, схваченные микстурной резинкой, по-конски дернулись сверху вниз.
-- Там! -- показал Санька на их калитку. -- Только туда не надо ехать. Застрянете. Здесь выгружайте.
-- А-а, эт ты! -- узнал его консковолосый парень.
-- Кто это? -- ошарашенно спросил Андрей.
-- Бандиты, -- вяло ответил Санька. -- Я спать хочу -- страсть!
-- Какие бандиты?
-- Местные. Других здесь нету. Солнцевские еще не додумались сюда приехать.
Парень беззвучно, так же беззвучно, как он делал все в кабинете Букахи, спрыгнул с подножки на пыльную траву, брезгливо осмотрел проулок с покосившимися заборами, сонными курами и век не вывозимым мусорными кучами и крикнул в сторону фургона:
-- Выгружай!
Вялые, будто сваренные, грузчики по очереди стали вытаскивать из фургона очень красивые, совсем не подходящие к серому фону проулка коробки, и ощущение летающей тарелки стало еще сильнее.
-- "Корх"... "Людвиг"... "Штейнбергер"... "Диджитех"... "Шуре"... -очумело читал лейблы на коробках Андрей. -- Откуда это? Ты что?