-- Это панк-рок, -- вспомнил он Эразма и его классификацию участников. -- Подражание Западу.
-- А там все подражали, -- помолчала и добавила: -- Даже ваша группа...
-- Ты думаешь? -- сразу забыл о всех своих прежних мыслях и ощущениях Санька. -- А кому?
-- Немножно "На-на", немножко "А-студио"...
-- Никогда бы не подумал.
-- Сейчас все кому-то подражают. Я на "Молчать" смотрела, а казалось, что импортный "Грин дэй" выступает.
-- Так ты разбираешься в эстраде? -- удивился Санька.
-- Просто у нас на теплоходе параболическая антенна стоит. У папы
в каюте тридцать шесть программ в телеке. А я чаще всего MTV смотрю...
-- Значит, Виталий был прав, -- вспомнил его слова Санька.
-- А кто это?
-- Клавишник.
-- Рыжий такой?
-- Нет. Сонный. Рыжий -- это Игорек, бас-гитара...
-- А в чем он был прав?
-- Что мы пролетаем, как фанера над Парижем. С грохотом и
лязгом...
-- Ну-у, тогда он никудышний предсказатель! -- улыбнулась Маша. -
В лотерею так ему точно нельзя играть.
-- Ты что-то знаешь? -- сделал он шаг навстречу.
Между ними осталось не больше полуметра, и голова у Маши закружилась. Что-то новое, еще ни разу не испытанное понесло ее по палубе в вальсе, и она, чтобы не упасть, схватилась рукой за леер.
-- Или шутишь? -- не замечал ее кружения Санька.
-- Что?.. Я?.. А ты?..
-- Что я?
Она закрыла глаза, и вращение стало медленно затихать. Палуба выравнялась и уже не уходила из-под ног. Туфелькой она попробовала ее на твердость, и обрадованно открыла глаза.
-- Тебе плохо? -- испуганно спросил он.
Ей до того стало приятно от его испуга, что она еле сдержала себя, чтобы не упасть в объятия.
-- Мне?.. Нет, все нормально, -- улыбнулась она и подумала, что
если он приблизится еще на десяток сантиметров, то вальс опять понесет ее по палубе.
-- Ты что-то такое сказала...
-- Про что?
-- Про Виталия.
Судя по голосу, Санька начинал нервничать, и Маша почувствовала вину перед ним. И еще показалось, что она в школе, за партой, а у доски стоит красивый светловолосый парень и не может ответить на вопрос учительницы математики, а она знает ответ, но жадничает и не хочет его прошептать парню, потому что тогда сама лишится пятерки.
-- Ваша группа заняла четвертое место, -- все-таки лишилась она этой важной пятерки по математике.
-- Откуда ты знаешь? -- не поверил Санька. -- Нам сказали, что утром... Только утром будут результаты. В фойе дворца...
-- Они уже их повесили.
-- Не может быть!
-- Правда-правда! Когда все ушли -- и зрители, и певцы, я спряталась в туалете, выждала, пока все решится, а потом уже вышла. Тетка сторожиха чуть в обморок не упала!
-- Ну ты даешь! -- не нашел других слов Санька.
-- Уже никого-никого не было, -- с гордостью сообщила Маша. -- А на доске объявлений в фойе был прикреплен листок. Девятнадцать участников -девятнадцать мест...
-- И мы -- четвертые?
-- Да. Своими глазами видела.
Санька не знал, радоваться или горевать. В эту минуту ему хотелось на крыльях перелететь в дом, где сейчас, скорее всего, ужинали хозяйскими пельменями мышьяковцы, растормошить их новостью, наверное, обрадовать. Или опечалить? Каждый оценил бы четвертое место по-своему. Оно давало надежду на победу, но и одновременно забирало ее.
-- А кто первые три? -- все еще находясь в мыслях в Перевальном, спросил Санька.
-- По порядку назвать?
-- Да.
-- Первое место -- "Молчать". Второе -- Жозефина. Третье "Ася и Бася"...
-- А кто это? -- не мог он вспомнить, что же за фрукты такие.
-- Попса, -- по-пацанячьи оценила Маша. -- У них песня смешно называлась -- "Поцелуй меня насмерть"...
-- Ничего себе попса! -- удивился Санька. -- Хард-кор какой-то! В чистом виде!
-- Нет, попса. Мотивчик веселенький такой...
-- А бард... этот... Джиоев? -- еле вспомнил он.
-- Десятый, -- после паузы ответила она.
По сморщенному лобику можно было судить, что она с трудом отыскала эту строчку в памяти.
-- Да, точно десятый! После него группа с длинным-длинным
названием. Я еще подумала шутя, что их в десятку не включили
только потому, что их на финале трудно и долго объявлять надо...
А Санька, сразу забыв всех участников конкурса, забыв Перевальное, забыв о четвертом месте, вдруг предложил Маше:
-- Давай выступим в финальном туре вместе!
-- Как это? -- густо покраснела она.
Сверху, с ресторанной палубы, растекалась по набережной мягкая шелковистая музыка, дул легкий бриз, ноздри щекотал запах шашлыков и жареной кефали. Хотелось подпрыгнуть, ввинтиться в смесь, состоящую из этих звуков и запахов, и она чуть не сделала это прямо при Саньке. А может, и сделала бы, если бы не его странное предложение. Оно окаменило ступни, и она, только чтобы избавиться от этого ощущения, переступила с ноги на ногу.
-- Как это? -- повторила она.
-- Понимаешь, в финале нужно исполнить две вещи. Желательно новые. Андрей предлагает сделать римейк из наших прежних песен, а я... Я хочу новое, совсем новое. Одна вещь... это... это... вальс! -- почти выкрикнул он первое, что пришло на ум.
-- Как там, наверху? -- вспомнила она их танец.
-- Да. С теми словами. Я уже дописал. Не шедевр, но с рифмами. Проблема в том, что я не могу вальсировать сам. Мне нужна ты!
Она еще раз покраснела. И еще сильнее стала похожа на прежнюю девочку-роллершу.
-- Я приглашу тебя из зала на сцену, и мы провальсируем вместе...
А вторая песня... вторая... Нужно что-то яростное, современное, как твои коньки-ролики...
-- Напиши про ролики, -- наивно предложила она.
-- Ты думаешь?
-- А я попрошу наших мальчишек устроить на сцене что-нибудь в агрессив-стайле...
-- Надо подумать, -- напрягся Санька. -- Что-то в этом есть. Можно Ковбоя пригласить. Он здорово гоняет...
-- Ковбоя не надо, -- насупилась Маша.
Он еле отыскал ссадинку на ее щеке. Она сузилась до точечки, но все еще сидела на коже.
-- Ладно. Не надо, -- согласился он.
А музыка с ресторанной палубы стала заметно громче. Она казалась вылетающей из магнитолы, которую поднесли чуть ближе. Музыка одуряла, пьянила, хотя он и не мог объяснить почему. Букаха, девицы, измазанные в грязи, сановные гости -- все, все и даже парни из "Мышьяка", уже почти родные парни, были оттеснены временем, новостью о четвертом месте, музыкой оркестра. И Санька сдался.
-- Пошли потанцуем, -- протянул он правую руку ладонью вверх.
-- Пошли, -- послушно накрыла она эту ладонь своей узкой загорелой кистью.
И теперь уже забылось все. Даже то, зачем он ей протянул руку.
Настолько сильно забылось, что он прижал ее к себе, обнял и медленно, осторожно отыскал ее губы. Маша напряглась, стала суше и угловатее. Она не отклоняла голову, но и не теряла своей одеревенелости. Ее руки плетями висели вдоль туловища, и Санька только теперь что-то понял. Он оторвал свои горячечные губы от ее холодных и тихо спросил:
-- Тебя никогда не целовали?
-- Не-ет, -- еще тише ответила она и ребенком, глупым сонным ребенком положила ему голову на плечо.
Он накрыл ее затылок ладонью и подумал, что теперь ему просто жалко целовать ее. Ведь целуя, он изменял Машу, делал ее взрослой. Ее жизнь теперь резко разделялась на жизнь до него и после. А может, уже разделилась? И у него тоже?
Он только собрался сказать об этом, как внизу, у трапа, противно взвизгнули тормоза. Машины по набережной не ездили. Даже ночью. Это он знал точно.
Подав голову влево и не отнимая руки от ее теплого затылка, он увидел "жигули" у трапа. Багажник был уже открыт, и из него доставал чемоданы невысокий коротко остриженный парень. А рядом с ним переминался с ноги на ногу высоченный пижон с длинными, кольцами вьющимися волосами и терпеливо слушал речь невысокого.