- Зачем?
- У меня был один знакомый художник. Он не курил в обычные дни. Только тогда, когда заканчивал картину, он позволял себе выкурить сигарету. Всего одну причем. Он верил, что это помогает вдохнуть в картину жизнь.
- Курение вызывает рак.
- А ты как хотел? В мире нет ничего бесплатного. Вселенная стремится к равновесию. Своей смертью художник платит за жизнь на своих картинах, а поэт - за жизнь в своих строках. Это обмен - энтропия, уменьшенная в одном месте, неизбежно увеличивается в другом.
Лиза забрала у Роберта сигарету, затянулась и снова всучила сигарету Роберту.
- Я сегодня написала сочинение. Пока!
Шлепая по лужам потемневшими от воды кедами она побежала через двор.
Роберт провожал её взглядом. Воистину у всех поэтов мозги взъерошенные. Мать в чём-то права. И они, поэты в смысле, кажется, даже не выбирают, быть им поэтами или не быть. Они с рождения живут по какому-то своему поэтическому наитию, и у них всё так само получается: комом, кубарем, кувырком, через пень-колоду... Революции, револьверы, кабаки, прогулки по карнизам и из окон. А стихи - это та соль, что высыхает после всего на потных спинах. Лиза-Лиса скрылась за тяжелой дверью корпуса литераторов. Дождь стал тише, точно в насмешку: я, дескать, специально тужился, лил, пока ты бежала, а теперь возьму и перестану.
Роберт накинул капюшон и вышел из-под козырька крыльца. Домой идти не хотелось - нужно было сначала наполнить себя, пустого, заново.
На другой стороне проспекта был скверик. Искусственные деревья с лампочками вместо листьев уже зажглись. Их включали по вечерам или днем в особенно мерклую, пасмурную, туманную погоду. Желтые, зеленые, сиреневые, голубые, красные огоньки пробегали друг за другом по чёрным крючковатым ветвям, вспыхивали по очереди и разом. На лавочке под деревом сидел человек. Это было удивительно, что дождь не загнал его домой, в забегаловку или за неимением приюта и средств в подворотню, на лестничную площадку. Человек пил коньяк из маленькой уплощенной бутылки. Янтарная жидкость падала в горлышко, как песок в песочных часах, и исчезала у него во рту невозвратно, как время. Тёмные волосы человека с сизой голубиной сединой слиплись от дождя. В мокрой бороде застрял пепел.
Роберт не понял, в чём было дело, может, он слишком долго и любопытно разглядывал мужчину на скамейке, может, сам мужчина только того и ждал, когда кто-нибудь пойдет мимо.
- Молодой человек! - воскликнул он, подавшись навстречу.
Роберт остановился. Природная деликатность не позволила ему проигнорировать призыв человека, пусть и такого, с точки зрения общества ущербного - опустившегося уличного пьяницы. Роберт прислушивался, присматривался, принюхивался к миру с тем напряженным, трепетным, болезненным вниманием, которое вынуждает попадать в дурные компании в попытках понять всех и каждого; выслушивать попрошаек и сумасшедших, задавать попутчикам в автобусах странные личные вопросы. Сострадающая душа Роберта нашептывала ему, что любой человек изначальный житель эдема, и потому он прекрасен, и как бы ни смяли, ни изуродовали человека обстоятельства, в нём остается крупица разумного и вечного.
- Тебе есть, что праздновать? - спросил мужчина с бородой.
Одинокие алкоголики часто ищут собеседников. Роберт ни секунды не сомневался, что раз уж он остановился, не окатив человека на скамейке презрением, как многие, то ему предложат выпить и поговорить.
- Я сдал экзамен. Нарисовал портрет. Я художник.
- Это прекрасный повод! - обрадовался бородач, вытягивая вперед и вверх руку с бутылкой - точно с флагом. - Садись!
Роберту не хотелось садиться на мокрую холодную скамью; бородач же находился, по-видимому, уже в том блаженном состоянии, когда ничто не способно нарушить гармонии эдема, наставшего в душе, даже дождь.
- Спасибо, я постою, - ответил юноша, постаравшись вложить в эти слова теплоту благодарности не меньшую, чем та, что была бы уместна, скажем, если бы незнакомец предложил ему присесть за столик в ресторане.
- Йозеф. Мое имя. Доктор философии.
- Роберт.
- Очень приятно.
Немного оторопевший юноша на автомате взял у бородача требовательно протянутую бутылку. Пришлось глотнуть. Коньяк вспыхнул в горле, огненным шаром прокатился по пищеводу, упал в желудок.
Знание о прекрасном зерне в каждом человеке не было явным, это выглядело скорее как сила, побуждающая Роберта беспрерывно интересоваться людьми вне зависимости от производимого ими первого впечатления. Ленность чувств начинается с желания этим первым впечатлением удовольствоваться, навесить на человека ярлык и дальше мыслить об этом человеке в пределах того множества, в которое отсортировал его выбранный ярлык. Из нескольких сотен человек, прошедших мимо Йозефа, пока он сидел на скамейке, и принявших его за пьяного бродягу, один только Роберт узнал, что он доктор философии.