Явилось несколько аристократов, и в числе их — граф Уваров с одетыми в траур дочерьми. Ариадна под конец панихиды тихонько подошла к Герману, встала рядом.
— Не могу себе простить… — проговорила она, всхлипнув.
— Да что вы… — зашептал Герман. — Разве вы… в чем вы виноваты?..
— Мне надо было самой к нему ехать, — ответила она. — Уговорить, расспросить, делать что угодно, чтобы он раскрыл мне душу, облегчил… Я бы все приняла, что угодно…
— Боюсь, что не все… — проговорил Герман скорее себе под нос, но она услышала.
— Я все знаю, — ответила она. — Это был он, да? Он распространял этот смертоцвет?
— Откуда вы…? — Герман повернулся к ней и внимательно взглянул.
— Я же говорю, — вздохнула она. — У отца глаза и уши везде, и он не преминул мне об этом рассказать. Жестоко с его стороны, но я его понимаю.
— Что вы имеете в виду?
— Он хотел сделать для меня боль потери не такой сильной. Объяснить, что все это время рядом со мной был человек двуличный, и даже опасный для меня же самой, а значит, вроде как, и жалеть не о чем — надо радоваться. Вот только радоваться, конечно, не хочется…
— Мне кажется, я понимаю вас, — проговорил Герман. — Какой бы он ни был, но для вас…
— Да… — Ариадна всхлипнула. — Какой бы он ни был…
Она помолчала некоторое время, всхлипнув еще раз, а затем продолжила.
— Он много раз говорил, что хотел бы бросить «все это» и уехать куда-нибудь вместе со мной. Куда-нибудь далеко: в Австралию, в Аргентину, может быть, даже в какой-нибудь из миров-колоний. Жить там простым трудом, что-то добывать вылазками в осколки, писать книги об эльфийской истории. А я, глупая, даже и не понимала, что именно «все это» он так жаждет бросить. Я совсем его не понимала. Совсем.
— Может быть, и к лучшему, — осторожно заметил Герман. — Есть такие люди, которых лучше не понимать. А то поймешь и станешь таким же…
Ариадна смерила его взглядом, и он не понял, выражал ли этот взгляд согласие или презрение.
— Все же, я виновата, — сказала она. — Я знаю, чем виновата. Он… бедный… ему, наверное, казалось, что я отдалилась от него после того похода в гробницу. Он не мог не почувствовать…
— Не мог не почувствовать что? — осторожно спросил Герман.
Ариадна вновь взглянула на него как-то странно.
На обратном пути с похорон Герман встретил Карасева, беседовавшего о чем-то с настоятелем храма. Он помахал Герману радостно, раскрыл свои медвежьи объятья, обнял.
— Давненько тебя не видать, Бражка! — сказал он, когда они с Германом двинулись вниз по улице.
— Дела, — вздохнул Герман. — Ты не представляешь, чего только не навалилось…
— Э, а у меня напротив, — Карась усмехнулся. — Сижу тут, как пень. Крепостных в округе мало, духовному целителю работы почти нет. Только что делать вид, что наезжаю периодически в твое Залесское. Да ведь и там-то работы нет на самом деле.
— Теперь и того меньше будет, — мрачно ответил Герман.
— Слышал уже, — Карась вздохнул. — Вахмистр рассказал. Да, дела. Ну, вы хоть поймали этого гада?
— Почти, — Герман скривился. — Но убивать он больше не будет.
— И то хорошо, — Карасев кивнул и закурил. — Знаешь, пойдем-ка мы выпьем, что ли? Как в старые-добрые времена, помнишь, когда я из бурсы сбегал? Эх, время-то было золотое, как я сейчас понимаю. Тогда-то думал, скорее бы эту постылую бурсу закончить, а нынче вижу, ни черта на воле не лучше!
— Это ты верно, — кивнул Герман. — Кого ни спроси, а у всех выходит, что на воле не лучше. Вот хоть бы моих ребят с завода. Ну, да ладно, нечего об этом. А насчет выпить — это я всегда горазд, ты же знаешь.
И они отправились в трактир, и Герман напился там почти что до звериного образа, но даже и в зверином образе то и дело ловил себя на мысли, отчего это он все время вспоминает слова Ариадны Уваровой? Что именно Ферапонтов «не мог не почувствовать»?
Глава семнадцатая
Огонь горит во тьме
Серые скалы, почти сливавшиеся с таким же серым небом, уступили место узкому песчаному пляжу, хорошо видимому в ночи при лунном свете. Светлый песок контрастировал с темными волнами и такой же темной полоской соснового леса.
— Здесь? — спросил Рождествин, выглянув из иллюминатора.
Герман покачал головой.
— Нет, следующий, — сказал он. — Здесь нет валуна по центру.
Трое мастеровых посматривали на них напряженно, но без страха. Кажется, к драке были готовы.
Герман взял с собой только тех, кто хоть немного восстановился после смертоцвета. Таких оказалось трое: резчик Григорьев и братья-стекольщики Никифоровы. Первый, молчаливый и длинный, как коломенская верста, сидел на полу и чистил револьвер. Вторые, молодые и очень похожие друг на друга, хоть и не близнецы, играли в карты. Рвался отправиться и Митрич, но ему, все еще кашлявшему из-за поврежденных легких, лучше было побыть пока в лазарете.