А ручки у нее холеные – прямо на загляденье. Как у дворянки ручки. Не хуже.
Такая ручка, словно на картине. И что эти ручки умеют, что за блаженство они могут подарить тебе. Машков вздохнул нетерпеливо, и внутри все заныло в предвкушении блаженства.
Забродский кивал ему из своего угла, с какой-то гаденькой усмешкой. Или ему чудилось?!
Забродский, который махался с самой Дашей Азаровой, не брезговал и цыганскими ласками. Странный Забродский. Вот если бы Машкову досталась Азарова, он бы и не думал ни о ком другом. Даже если бы сама Венера явилась к нему, и смотреть бы не стал. А если рассудить по-другому, то Варя и не хуже нисколько Венеры. Мысли Машкова путались весьма прихотливо, но друг другу нисколько не мешали.
Молоденькая цыганочка тем временем обхаживала Забродского. Ему непременно хотелось напоить ее. А у Земфиры и так уже кружилась голова.
– Притворяется! – объяснял Забродский Машкову.
И подбирал платье девчонки снизу, заголяя стройные, но чересчур тощие ноги.
Машков почувствовал возбуждение, он был отчего-то зол на Забродского. Вот ведь мерзавец. Будь у него, у Даша Азарова, разве стал бы он искать здесь плотских утех.
Однако, Забродский по этому поводу придерживался очевидно совершенно другого мнения. Он привлек к себе девушку и нетерпеливо и довольно грубо, ласкал.
Платье Земфиры сползло до пояса, потом упало на пол. Забродский растянулся на кушетке, глядя в потолок и одобрительно кивая головой. Девушка садится рядом с ним, он сжимает сначала левую грудь девушки, потом правую. Словно кухарка в мясной лавке.
Девица, полуголая с волочащейся пестрой юбке, клюет его словно птица в грудь.
Рядом с ней вторая цыганка с обнаженной грудью, которая помогает своей товарке, стащить с Забродского сапоги. Мало ему одной что ли, подумал про себя Машков.
Забродский выдувает на губах подобие марша и трогает их поочередно. Проворная Земфира стаскивала с него поочередно сапоги, лосины, панталоны.
Забродский шлепнул ее по ягодице, помогая забраться на него.
Машков следил за ним с раздражением – и раздражало его все теперь. И легкость, с которой Забродский выложил эту тысячу старому цыгану и эта его всеядность ненасытная.
– Идем! – шепнула Варя, которой не хотелось "махаться" здесь при Забродском.
Машков подхватил ее под руку, потом поменялись, потому что он не знал, куда здесь можно деться – так, чтобы быть подальше от ненавистного поручика. Комнат вокруг было много, остальные участники пирушки уже разбрелись по ним в сопровождении своих пассий.
В одной из комнат, мимо которых тащила его Варя, танцевали две цыганки, на этот раз им аккомпанировала только подруга, встряхивая бубен. Причем все трое были абсолютно нагими. Машков задержался, глядя на них в раскрытые двери, потом пошел дальше за Варей.
Она привела его в темную узкую комнату, прикрыла двери. Оставила ненадолго и вернулась со свечами. В соседней комнате по-прежнему звенел бубен. А вокруг Машкова были какие-то пыльные занавеси. Как в театре – подумал Машков. Зачем это у них тут столько всего развешано? Тут спрятаться может какой-нибудь лихой человек. Забродский, например!
Варвара, вернулась. Сверкала глазами. Варвара поможет ему забыться.
– Я-то все ждала тебя! – сказала она, посмеиваясь так, словно знала, что ничего не случится, пока она не захочет. – Ждала, а ты не едешь. Забыл свою Варвару!
– Не забыл, не забыл. Люблю я тебя! – говорил Машков, обнимая ее.
– Любишь?! – зубы у нее были белыми – смех заливистым.
Только у цыганок такой смех. Странные создания.
Пальцы его мяли ее груди через платье, торопились к телу. Варвара запрокинула голову, сама спустила платье с плеч.
Вот ведь бестия, думал про себя Машков, любуясь красотой ее. Груди, крепкие, словно яблоки. Он приник к ним, стал целовать, нежно и в то же время крепко сжимая их. Он хорошо уже знал ее привычки, знал, как быстро она распаляется.
– Ты мне на погибель явилась! – шептал он.
– Бога побойся! – отвечала она, вздыхая. – Глупости говоришь!
Вот она совсем выскользнула из платья. Легко, словно змея из опостылевшей старой кожи. И Машкову думалось спьяну, что ей и не след одевать что-либо. Пусть вот так и живет. Как Ева – праматерь. Голая.
– Ева! – сказал он. – Ты Ева!
Варя не поняла, как не понимала французского, на который он то и дело переходил, но сейчас это было неважно. Они и сам не понимал, что говорит, кровь ударила в голову. Варя пьяно смеялась, прижимая его к своей груди. Ее руки нашли в полумраке пояс любовника, легко справились с ним. Свеча стоявшая рядом, вздрагивала, тени плясали.
– Я на тебе женюсь! – сказал он.
В ту минуту он, и правда, так думал. Она опять рассмеялась заливисто – трясла грудями, так что и мертвый бы зашевелился.
– Если захочешь – цыганом стану! – Машков уже и сам не понимал что говорил. – И уйду в табор.
– Бедный! – она хохотала. – Я в слободе останусь, а ты в табор уйдешь? Вот так, так!
Расстраивала этим смехом Машкова несказанно.
– Я тебя золотом осыплю, – сказал он упрямо.
– Золото! Вы мужчины, все одинаковы, что цыгане, что гаджо. Золото, золото…
Руки вытянула над головой и встряхивала плечами, словно в танце. Груди с темными сосцами упруго подскакивали. Знала, что ему это нравится.
– Ну, целуй, целуй меня! – просила. – Не говори ничего.
Потом высвободилась, подошла к постели. Он пожирал ее взглядом, смуглое тело ее, крепкие ягодицы, спину. Свечи не гасили. Свечи горели, тихо оплывали.
Машков склонился над любовницей, жарко целуя ее в рот, она высунула язык, и он поймал его, мусолил. Руки цыганки гладили его спину, потом скользнули к низу живота, перехватив вздыбленный орган.
Варя перекатилась от края, освобождая место – теперь они поменялись позициями.
Машков лежал на спине, Варя целовала его. И пальцы по-прежнему держали его там, внизу. Шептала что-то, приговаривала. Можно подумать, что эта часть его тела существовала отдельно от своего хозяина. Варя целиком сконцентрировалась на мужском достоинстве любовника. Осторожно, одними губами, покусывала его, доводя Машкова до вершины блаженства, пока он не почувствовал, как все члены его тела напряглись в ожидании разрядки.
– Что ты там шепчешь?! – спросил он, убирая спадающие черные волосы с ее лица.
А желание уже становилось нестерпимым и ее горячее дыхание и поцелуи. Машков подмял ее под себя. Варвара послушно вытянулась, раскрыла бедра, бесстыдно показывая лоно, черные густые волосы между высоко поднятых ляжек. Глаза ее горели, и вся она была словно в огне. Руки, будто проворные змеи, обвивали мужчину, жаркие бедра двигались, словно Варвара уже ощущала в себе любовника.
А глаза усмехались дерзко и вольно. Вот что всегда поражало Машкова – этот взгляд. Было в этом взгляде что-то напоминавшее о воле – той воле, которую так любят эти люди. Оттого и любить ее было особенно сладко, оттого, что не просто соитие это было, а усмирение дикой вольной кобылицы. И каждый раз, когда он входил в нее, казалось, что одержал победу.
И это притом, что податливей существа, Машков не встречал никогда, наверное.
Искусная плутовка. Есть все-таки цыганские чары, хоть и верить в них грешно.
Варя вздрагивала под ним, подбрасывала живот, прижималась плотно, обхватив его и руками и ногами. И стонала так, словно каждый его толчок проникал до самого сердца.