Мне предстояло встретиться с профессором Юнкером сдвоенным персонажем, состоявшим из мужа и жены. Тридцать лет уже они практиковали совместно и каждое воскресенье в уединенном, хоть оттого и грязноватом углу пляжа эта чета анализировала друг дружку. У их пациентов считалось, что по воскресеньям Юнкеры особенно проницательны, но я этого обнаружить не смог, основательно нагрузившись в одной-двух забегаловках по дороге в убогий квартал, где обитали и Юнкеры, и, как я, помнится, заприметил, иные врачи. Парадная дверь глядела очень мило в обрамленьи цветочков и ягод рыночной площади, но посмотрели бы вы на заднюю. Меня принимала женская половина, пожилая карлица в брюках, что в 1922-м году покоряло отвагой. Эту тему продолжило - сразу же за окошком ватер-клозета (где мне пришлось наполнить нелепый фиал, вполне поместительный для целей доктора, но не для моих) - струенье зефира над улочкой, достаточно узкой, чтобы три пары кальсон сумели перемахнуть ее по веревке в такое ж число шагов или скачков. Я сделал несколько замечаний и об этом, и о витражном окне с лиловой женщиной в приемной - точь в точь таком же, как на вилле "Ирис". Госпожа Юнкер спросила, кого я предпочитаю, мальчиков или девочек, и я, оглядевшись, ответил сдержанно, что не знаю, кого она может мне предложить. Она не засмеялась. Консультация не увенчалась успехом. Перед тем как определить у меня челюстную невралгию, она пожелала, чтобы я посетил дантиста, когда протрезвлюсь. Это тут, через улицу, сказала она. Я уверен, что она позвонила ему при мне и договорилась насчет приема, вот только не помню, пошел я к нему тогда же или на следующий день. Звали его Моляр, и это "л" было как песчинка в дупле; через сорок лет я воспользовался им в "A Kingdom by the Sea".
Девушка, принятая мной за ассистентку дантиста (для которой она, впрочем, была слишком нарядно одета), сидела нога на ногу, болтая по телефону, и просто ткнула в дверь сигаретой, которую держала в руке, ничем иным не прервав своего занятия. Я очутился в комнате, банальной и безмолвной. Лучшие места были заняты. Обычная большая картина над безалаберной книжной полкой изображала горный поток с перекинутым через него срубленным деревом. В какой-то из ранних часов приема несколько журналов уже переправились с полки на овальный стол, подпиравший собственный скромный подбор предметов - пустую цветочную вазу, к примеру, и casse-tete размером с часы. Это был крохотный круговой лабиринт с пятью серебристыми горошинами, которые полагалось благоразумными поворотами кисти загнать в центр спирали. Для ожидающих детей.
Таковых не имелось. Кресло в углу обнимало толстого господина с букетом гвоздик поперек колен. Две пожилые дамы сидели на бурой софе - чужие друг дружке, судя по благовоспитанному просвету между ними. Во множестве лье от них сидел на стуле с мягкой обивкой культурный молодой человек, верно, писатель, и держа в ладони памятную книжечку, заносил туда карандашом особливые заметки, верно, описания разных разностей, по которым блуждал его взор, отрываясь от книжицы, потолка, обоев, картины и волосистого загривка мужчины, что стоял у окна, сцепив за спиною руки и лениво взирая поверх хлопающих подштанников, поверх лиловатого окошка юнкеровского ватерклозета, по-над крышами и холмами предгорья на далекий хребет, где, лениво раздумывал я, еще, может быть, цела та иссохшая сосна и мостит живописный поток.
И вот дверь в конце комнаты со смехом распахнулась, и появился дантист, краснолицый, при галстухе бантом, в мешковатом праздничном сером костюме с довольно изысканной черной повязкой на рукаве. Последовали рукопожатия, поздравленья. Я попытался напомнить ему о нашей договоренности, но пожилая почтенная дама, в которой я признал госпожу Юнкер, перебила меня, сказав, что это она виновата. Между тем Миранда, дочь хозяина дома, виденная мной минуту назад, затолкала длинные бледные стебли дяденькиных гвоздик в тесную вазу на столе, который чудесным образом облекся в скатерть. Под общие рукоплескания субретка установила на стол чудовищный торт, розовый, как закат, с цифрою "5O" каллиграфическим кремом. "Какое восхитительное внимание!" - воскликнул вдовец. Подали чай, и несколько групп присели, иные ж остались стоять, имея в руках бокалы. Я услышал ласковый шепот Ирис, предупредивший меня, что это сдобренный пряностями яблочный сок, не вино, и поднимая ладони, уклонился от подноса, протянутого ко мне нареченрым Миранды, которого уже видел, когда он, улучив минуту, уточнял некоторые детали приданного. "Вот уж не думали вас узреть", - сказала Ирис - и проболталась, потому что это никак не могла быть та partie de plaisir, куда меня зазывали ("У них чудный домик на скалах"). Нет, я все-таки думаю, что большую часть путанных впечатлений, изложенных здесь в связи с дантистами и докторами, следует отнести к онейрическим опытам во время пьяной сиесты. Тому есть и письменные подтверждения. Проглядывая самые давние мои записи в карманных дневничках, где имена и номера телефонов проталкиваются сквозь описанья событий, истинных или выдуманных в той или в этой мере, я приметил, что сны и прочие искажения "действительности" заносились мной особым, клонящимся налево почерком, по крайности в самом начале, когда я еще не отринул общепринятых различений. Большая часть докембриджского материала записана этой рукой (но солдат действительно пал на пути у беглого короля).
5.
Я знаю, меня называли чванливым сычом, но я не перевариваю розыгрышей и у меня просто опускаются руки ("Только безъюморные люди прибегают к этому обороту" - согласно Ивору) от непрерывного потока шутливых подковырок и пошлых каламбуров ("Руки - ладно, чего бы другое стояло" - снова Ивор). Впрочем, он был добрый малый, и в сущности, вовсе не перерывами в зубоскальстве радовали меня его отлучки в конце недели. Он трудился в туристском агенстве, руководимом прежним homme d'affaires тети Бетти, тоже весьма чудаковатым на свой манер, - обещавшим Ивору автофаэтон "Икар" в виде награды за усердие.
Здоровье и почерк мои скоро пошли на поправку, и юг стал доставлять мне радость. Мы с Ирис часами блаженствовали (она в черном купальнике, я в фланели и блайзере) в саду, который я предпочел поначалу соблазнам морского купания, пляжной плоти. Я перевел для нее несколько стихотворений Пушкина и Лермонтова, перефразировав их и слегка подправив для пущего впечатления. Я с драматическими подробностями рассказал ей о своем бегстве с родины. Я упомянул великих изгнанников прошлого. Она слушала меня, как Дездемона.
- Мне бы хотелось выучить русский, - говорила она с вежливым сожалением, что так идет к этому признанию. - У меня тетя родилась почти что в Киеве и еще в семьдесят пять помнила несколько русских и румынских слов, но я - жалкий лингвист. А как по-вашему "eucalypt"?
- Эвкалипт.
- О! хорошее вышло бы имя для героя рассказа. "F. Clipton". У Уэллса был "м-р Сноукс", оказавшийся производным от "Seven Oaks". Я обожаю Уэллса, а вы?
Я сказал, что он величайший романтик и маг нашего времени, но что я не перевариваю его социологической муры.