— Кубаночки не подведут, — радостно и гордо смеялся однорукий кассир.
— А эти грибы откуда? — спросил я, увидев кучу чумазых ребятишек кавказского типа, навостривших на меня одинаковые дерзкие черные глазенята.
— Из Армении, Ванюшка, — кричала следовавшая за мной Преграденская. — Недавно к нам приехали.
— Из Хачиванского района, — сказал старший, рассекая лозиной торчавший из-под завалинки лопушок, и потом смело всадил в меня свои черные, со свинцовым отливом картечины-глазенята.
— Все из Хачиванского района?
— Все, — сказал старший, рассекая другой лопух. — Мы совсем недавно приехали.
— Да это все нашего Качкаяна! — кричала Пащенчиха и торопливо вытирала губы. — Слышь, Ванюшка? Это все одной семьи! Сергея Качкаяна!
Я вспотел, принявшись считать черноглазую стаю, которая выжидательно вытягивала свои головенки на кухню.
— Все — одной семьи?
— Все! — кричали вокруг.
— Все, — сказал старший, сверкнув картечинами, и рассек подорожник у моих ног. — И еще есть, — сказал он и дерзко глянул на меня.
— И еще есть! — кричала Пащенчиха. — Слышь, Ванюшка? У них еще есть! С отцом уехал, я видела!
— И еще в люльке, — сказал старший и ударил лозиной у ее ног.
За столами хохотали и кричали:
— Это только половина! Другая половина другим заходом придет!
— Такую армию разве прокормишь?
— Тогда вот что, — сказал я, — чтобы все здесь до бурьянины повыдергали! Надо заработать еду! Брось лозину! — сказал я старшему. — И командуй своей армией! Ты старший!
Тот нерешительно бросил лозину, сказал:
— Пошли.
— Давай! Давай! Нечего коситься!
Черноглазые хлопята в одну секунду рассыпались вокруг столовой, покашиваясь и подтягивая и убирая сопли, схватились за бурьянины.
— К нам отовсюду теперь едут, Ванюшка! — кричала Пащенчиха. — У нас теперь и армяне, и цыгане! И еще курды! И все водят по восемь-десять душ! Но у Качкаяна детишек больше всех!
— А живут здесь?
— А то ж? В хате Алеши Калужного. Алешка в Крым уехал. А они в его хате.
— А вы как, кухарочка-уралочка? («Валя ее зовут! Валя ее зовут!» — кричала взахлеб Пащенчиха.) Вы как, Валя, отстанете от Качкаянов или, может, общеголяете?
— Что вы! Что вы! — замахала рукой кухарочка.
— А что? У Артельцевых у всех были целые артели. А у Петра, у свекра вашего, пожалуй, не меньше детей.
— Не меньше, Ванюшка! Не меньше! — кричала взахлеб Пащенчиха.
— Не меньше. Но что вы! — махала уже полотенцем кухарочка-уралочка в веселом страхе. — Тут хоть бы двоих вырастить!
— Вырастите. Вот же растут.
— Что вы! Что вы!
— Русские бабы разучились рожать, — сказал широкоплечий, с осиной талией крепыш в вишневой короткорукавке, ставя на подоконник стопку чашек и играя при этом накачанными мускулами.
— Самообслуживание? А я не знал.
— Я и ваши взял. — Крепыш глянул мне в глаза своими умными глазами. — У русских — один-два в семье.
— У наших — один-два. Это правда, Ванюшка. Больше не хотят.
— Смотря у кого, — весело возражали за столами, — у Веревкиных, например, на веревку не нанижешь!
— Да это да! — смеялись вокруг.
— Или у Ивана Ивановича Зюбанова.
— Верно, смотря у кого, — кричала уже совсем другое Пащенчиха, — есть и у наших помногу.
— А вообще-то мы, хлопцы, похоже, забыли главное, — говорил я. — У моей бабушки было девятнадцать детей. У матери уже пятеро. А у меня — одна. («И та не со мной», — думал я с болью, боясь в этом сознаться землякам.)
— Все ж гонимся, чтоб как лучше одеться! Машину купить! — сказал парень с лихим чубом, только приступая к обеду. — А о детях, думаем, потом позаботимся.
— Этак нас быстренько побьют, не силой, так числом…
— Помиримся, — спокойно, с ладной уверенностью отвечал крепыш, глядя на меня своими умными глазами и играя бицепсами, — любовь всех помирит. Мы тут все поперемешались уже. У меня, например, жена армяночка.
— А детей сколько?
— Пока один.
— Видишь: тоже один!
— Любовь всех помирит, — повторял крепыш с осиной талией, направляясь к поджидавшим его белобрысому парню и болезненно охраняемой им черноглазой и еще одной, кавказского типа, симпатично улыбающейся в нашу сторону, вероятно, его жене. Он взял ее под руку, похлопал ревнивца: — А вот мой друг гречаночку себе выбрал.
Белобрысый, чтобы доказать, что он действительно выбрал, хотел снова, в каком-то глупом экстазе, взять красавицу гречаночку на руки, но она выкрутилась, поведя коварно прекрасными глазами: