Живет Петька как князь. Дом из пяти комнат, под железом. Что ты! Он не хуже тебя за рулем, на легковушке: колеса крутятся — деньги в карман лупятся… И золотые руки. Двор заасфальтировал, чтобы, значит, грязь не таскать. Душ поставил. Колонку. А за женой аж трусится. Понадобилась мне чтой-то водичка. Говорю:
— Лиза, накачай ведерко!
А он тут как тут:
— Я принесу, ей нельзя…
— Как это нельзя? — спрашиваю.
— Не ваше, — говорит, — дело. Не лезьте, куда не следует.
Видал ты его — не мое дело! Ишь, барыню завел! Нельзя ей ведерко поднять!.. А я, было, сама как бочка (я их пять душ вылупила) и воду с Урупа (не то что ей — во дворе) на гору таскала. Может, и мне хотелось такого рая и чтоб пожалел кто. Да меня не жалели. У меня была такая свекровь, что не больно пожалеет. Еще до зари заставит кудели раскуделивать, да прясть, да ткать, да полоть. А я еще и печку топила, хлеба выпекала душ на двадцать. И ничего. Покорялась свекрови и совесть к мужу имела. Он, было, еще спит, а я сготовлю все и стою над ним, как лист, дрожу. Чуть не так дотронулась, сразу за ремень… А сейчас что? Пораспустили жен, порастеряли все свои мужские права… Не глядела бы!..
Вот ты слушай, ты слушай, что дальше было у моего старшенького… Это ж интересно!..
По хозяйству его жена так ничего. Все у нее в порядке — и посуда, и стол, и шифоньеры… Только сама рыжая, не по ему, вижу, а любит страсть, чтоб все по ее было… И такая жадюга — середь зимы снегу не выпросишь… А я ж это все насквозь вижу и, чтобы дошкулить ей, распоряжаюсь: то — сюда, это — туда, посуду бы так, а шкап этак… Заглянула в комод, на вешалки: платья, мол, которые лишние, голубушка хорошая, мне подавай, потому как мои все прахом пошли. Нашла сынов старый костюм. Свернула, говорю, батьке отошлю. У него, говорю, тоже все сгорело. Не в чем даже из больницы выйти. Смотрела, смотрела она на меня и взыгралась:
— Это же Петин рабочий костюм. В чем же он на работу пойдет?
— Что, тряпья жалко стало? — это я ей. — Он тебе хоромы нажил, а ты рвань жалеешь, бесстыжая твоя рожа! Да я его рученьки-ноженьки мыла-вымеряла, ночи не досыпала, а ты вот как со мной… Рано ты, вижу, поднялась, девка!
Неизвестно, до чего бы дошло тогда у нас, если бы не Петька. Он меня хорошо изучил, потому сразу взялся успокаивать:
— Тише, — говорит, — тише. Разве жалко костюма? Берите, я пока в комбинезоне перебьюсь…
У меня сразу отлегло от сердца. Однако покосилась на невестку: мол, угождай, а то не сдобровать тебе, не попользуешься моим сыном.
Протолклась я в эту ночь допоздна. Перечистила, повылизывала все. Они, видно, привычные рано ложиться. Уговаривают и меня. Ну, легла наконец, а уснуть не могу: мысли разные донимают. А тут еще и дети раскапризничались. Внучка зашлась в кашле. Внук, глядючи на нее, и себе заревел. Она встала, начала укачивать. Петька тоже, гляжу, поднялся, закурил. А я не ворохнусь, лежу. Жалко мне их стало. Ведь живут ради детей своих, как и мы в свое время. Не сладко им, чую, с двумя. Уже и пожалела, что напустила на себя дури. Хотела уже прощения попросить, раскрепостить сердца. Когда слышу: «Шу-шу-шу…».
Ага, думаю, заводит змея рыжая. Нет, думаю, не уступлю я своих прав на сына. Они: «Шу-шу-шу…» А я: «Ох… Ох… Сыночек!..» Слышу, притихли.
— Что с вами? — отзываются. — Плачете, что ли?
— Как же мне не плакать, — говорю, — ежли без крыши осталась, и вы, вижу, не дюже рады мне…
— Да откуда вы это взяли? — это он. — Чего вы из мухи слона раздуваете?
— Уж я не глухая, — говорю. — Слышу, как шепчетесь. Может, вы убить меня собираетесь… Бывают случаи…
Битюк мой хлопнул дверью и подался среди ночи черт те куда.
Наутро, слышу, пыхтит мой Петенька. Подзавела, значит, рыжая. Гляжу, прячет глаза. Радуюсь в душе своей догадке, а спрашиваю так это подмывающе, сочувственно:
— Чего это ты, мой сыночек, такой невеселый? Не прицепилась ли к тебе хворобушка какая?
— Нет, — говорит, — не прицепилась.
Где ж, думаю, не прицепилась! Прицепилась да еще какая!..
— А чего ж ты такой пасмурный? — спрашиваю.
— Да вот, — говорит, — думаю, что вам лучше будет у Виктора. У него детей нет, там вам спокойнее будет.