Одетая, будто ей быть пред очи Иоанна Васильевича, царица и сына приказывала одевать в царское платье. И сидели они друг перед другом в ризах, с жемчугами и каменьями, и кушали с золотых тарелей, и пили из золотых братинок.
– Хорош дворец-то? – спросила матушка.
Дмитрий улыбнулся, тонкое личико его на высокой тоненькой мальчишеской шее осветилось благодарной нежностью.
– Потому и не показывали тебе, пока строили. Чтоб полной красоте порадовался.
– И хорошо, что не показывали. Я смотрел, смотрел и Кремль узнал.
– Боженьке молись! Боженька дарует тебе и Кремль, и все царство наше.
– А царя все слушают?
– Такого, как батюшка твой, как Иоанн Васильевич, – все! – Мария Федоровна тоже головку подняла, подалась в прошлое, и на потолстевшем лице ее проступил лик юной красавицы. – Все, мой государь! Царь Иоанн – не Федор-дурак! То царь Грозный! Царь Великий!
В царевиче вскрутнулось все его нехорошее: дикая ревность окатила его кипятком ненависти. Вдруг спросил:
– А мухи царя слушают?
Матушка побледнела, огромные глаза ее заволокло слезами. Царевич сорвался со стула, кинулся матушке на грудь, целовал в щеки, в глаза.
– Прости! Прости! Прости! Буду Грозным! Буду Великим! Буду, буду, буду… твоим. Каким хочешь, таким и буду.
Они снова трапезничали, чинно, тихо.
– Головка у тебя не болит? – спросила матушка, запивая маковый пирожок вишневым медом.
– А что ты про головку спрашиваешь? – Словно через пух птенца пошли расти огромные иглы дикобраза. – Тебе Осип сказал? Говори! Осип?
Взобрался на стул с коленками, шарил руками по столу, схватил ложку.
– Предатель! Сказал, что я кусал его! Сказал?! Я его сейчас вот и зарежу. На куски, на куски, на мелкие кусочки!
– Государь! – крикнула на сына Мария Федоровна. – Опомнись! Я не видела нынче твоего Осипа.
– Не видела? – удивился Дмитрий и посмотрел на ложку в руке. – Ишь чем хотел зарезать.
И засмеялся. И матушка засмеялась. И они долго смеялись. Так долго, что царевич заплакал:
– Мама, я хочу быть добрым. Я добрый, но змея опять в грудь ко мне забралась. Уж такая черная.
Матушка подошла к сыну, отерла ему слезки своим платочком. Шелковым, голубым, пахнущим сеном.
– Поди на реку, к хрустальному дворцу, поиграй!
Ребята, малые и побольше, были уж все на реке, катали снежки.
– Делиться не будем! – сразу объявил царевич, указывая на слободских ребят, толпящихся на берегу. – Осип! Скажи им, чтоб шли защищать дворец. А мы им покажем, где раки зимуют!
И вот уж армии построены. Впереди слободских попович Огурец. По отцу прозван. Ему тоже весен девять – десять, но весь он круглый, плотный, на голову выше ребячьей мелкотни.
Впереди теремных – Дмитрий. Он идет пригибаясь, шаг у него кошачий. Окидывает быстрыми глазами «неприятелей», ищет, где слабее.
– Петрушка! – Петрушка подбегает к царевичу. – Возьми пятерых и обходи их сзади.
– Да они же видят!
– И хорошо, что видят. Будут оборачиваться. Ивашка!
Ивашка тут как тут.
– И ты бери пятерых. И тоже обходи дворец. Петрушка! Ты веди своих с правой руки, а ты, Ивашка, с левой.
Немудреный маневр и впрямь смутил слободских. Заоглядывались, отрядили чуть не половину тыл беречь.
А Дмитрий со своими бегом, чтоб наскоком напугать. Полетели снежки. Царевич остановился.
– Назад подайся! – приказал теремным. Сам выступил перед войском слободских. – Кидайте в меня! По очереди. Кто попадет, получит копейку!
Слободские рады стараться. Царевич – как совенок. Телом замер, а ноги мелко переступают. Прыжок. Уклон. На лед кинулся. Откатился. Весь в снегу, но ни один снежок не попал в него.
– А теперь выставляйте мне своего поединщика!
Слободские притихли.
– У тебя ножик!
– Баженко! Держи нож.
– А коли у тебя кровь будет, нас под кнут подведут.
– Осип! – И Осип вот он. – Если кто скажет, я тебе глаза выдеру.
От слободских, подталкиваемый товарищами, выдвинулся Огурец.
– Кто с ног слетит, тот и «покойник». И чтоб потом не драться.
– Без драки! – согласился царевич.
Он подступает к Огурцу замысловато, прыжками, и тот улыбается добродушно и мирно. Царевич обманно клонит тело влево, а правой рукой вдруг резко толкает Огурца в грудь, но ему – это мушиный наскок. Хватает царевича за плечи, тянет к себе. И царевич понимает, что не вырвется, что Огурец и Осипа, пожалуй, заломает. И, когда объятия силача смыкаются на пояснице, Дмитрий, поднявши руки, выныривает из шубы и шапки и, отскочив прочь, стоит пригнувшись, дрожащий, как пружинка.
– Простудишься! – кричит Осип.