- Сестра... София. Преставилась лета... 7107 года Господнего. Было ей... Шестьдесят три года. В монашестве подвизалась... Сорок два года.
Сорок два года, - считала Варька. - Это в три с лишним раза больше, чем она прожила. Неужто вся жизнь так и пройдет, и закончится в затхлой пещере... И череп ее ляжет тут же... Как череп келарши... Как череп настоятельницы...
-
Конечно же, лодочник врал: в монастыри отдавали не только падчериц из бедных семейств. Туда отправляли нелюбимых жен, тех, кто в должный срок не смог произвести на свет потомство. В монашеский чин постригали и вдовых цариц... И в монастырях они оказывались на особом положении, жили как и ранее, часто не стесняя себя иночьим распорядком, ели скоромное, когда остальные сестры постились. Правда и монастыри для них выбирали получше, поближе к стольному граду.
Здешняя игуменья была из захудалых Рюриковичей. Семья ее владела селом и двумя деревеньками, и из-за своей нищеты ни в какие дворцовые расклады не входила. И все было бы хорошо, если б не красота ее: во время охоты в деревню заехал молодой князь. Водицы он не просил испить, нет... Он ее попил в соседней деревеньке, и теперь мучился животом. От таких болезней славно помогал калгановый корень, но девушка оказалась слишком умна, чтоб вылечить князя в тот же день...
Лечение закончилось пышной свадьбой, она вошла в огромный дом хозяйкой и свекор со свекровью души не чаяли в невестке. Муж порой уходил в поход, возвращался с победой и богатой добычей. На войне он был удачлив: так легко быть влюбленным и талантливым одновременно. По его дому уже бегал сыночек, Стешенька... Жила будто в сказке.
Но наоборот.
Ибо все страшное только начиналось.
Царь Иоанн Васильевич был ревнив особенно к славе. Об опале молодого князя предупредили, но бежать было уже поздно. Посидели, порядили, сынишку от греха подальше отдали тестю в захудалое именьеце. После поцеловались в последний раз, да разошлись по монастырям.
Постриг отсекал мирское прошлое, даже имя давали новое - в монашество, в жизнь предвечную словно рожали. И будто бы все суетное осталось за стенами, о нем надлежало забыть: о жизни во дворце, о муже, даже о сыне...
Но вот беда: в Москве о них помнили. В мужской монастырь прискакал посланец из столицы, и новоподстригшийся монах словно нарочно в тот же день упал со стены, свернул себе шею. Тут же гонец выдал от царя монастырю деньгу помянуть преставившегося: зачем два раза ездить-то? О его жене не вспомнили, зато не забыл царь о сынишке. Сиротинушку горькую забрал у деда, вызвал к себе в Москву, дабы тот при дворе жил, да учился. Но по дороге мальчонка будто расхворался и помер. Может, так оно и было, да кто же в это после всего поверит?..
Узнав об этом, еще молодая монахиня выла белугой оттого, что пощадили ее, а не сыночка. Хотелось бежать в Москву, впиться царю зубами в горло. Но дело было к вечеру, все надо было отложить до утра... А утром успокоилась: как-то будет.
Молилась Господу, мешая слова со слезами, выходила на монастырскую стену, рыдала, спрашивала не то у Бога не то у ветра:
- Стешеньку, Стешеньку-то за что?..
Чтоб заглушить свою боль, бралась за самую тяжелую работу, молилась до исступления, до потери сознания. Старая игуменья ставила ее усердие в пример другим насельницам.
И Господь ее безмолвные молитвы принял к сведенью: умер наследный царевич Иоанн Иоаннович, после - сам злой царь... Затем - царевич Димитрий. Дольше всего прожил блаженный Федор Иоаннович, но она заранее знала: жернова господние неумолимы. Умрет и он, не оставив потомства.
Так и случилось.
К тому времени она уже была игуменьей, жила не то чтоб как сыр в масле, но славно. Улыбалась часто: с каждым днем она становилась ближе к мужу.
И к Стешеньке...
-
Матушка-настоятельница любила книги. В монастыре имелась своя небольшая библиотека созданная почти только стараниями игуменьи. У всех новых подопечных она узнавала: обучена ли письму, красив ли почерк, аккуратна ли в писании, не наставит ли клякс на дорогую бумагу.
Умелицы определялись в переписчицы. Копии меняли на другие книги, отсылали в дар, просто продавали. Переписанные книги ценились дороже печатных. Многие полагали, что святое писание нельзя печатать на машине, поскольку есть в механизме диавольский помысел.
Но в окрестных деревнях ученым считался всякий, кто умел написать без ошибки свое имя, а грамотность, тем более у девочек виделась и вовсе лишней. Потому послушницу стали обучать письму. Наука давалась Варька легко, буквы она выучила быстро. В этом было что-то от светлого, легкого волшебства: слова, доселе легкие, словно воздух можно было хранить на бумаге, снова оживлять, просто произнося.