Но переписчицы из нее не вышло: руки, привыкшие к крестьянскому труду не слишком ладно выводили буквы... Игуменья постановила: если хочешь учиться - быть посему, но поди же ты на работы попроще.
Варьку приметила келарша: девчонка сметливая и стожильная, сгодиться для дел хозяйственных. На новом месте от части старых послушаний ее освободили.
За полгода своему Сладчайшему небесному Жениху души отдали две насельницы-монашенки, обе хорошо за семьдесят. Вместо них приняли сразу трех послушниц, которые теперь ворочали спящую в дальних кельях. Но походы к старику-отшельнику Варька оставила за собой: в монастырских стенах ей что-то не сиделось.
Варька думала, что считать умеет, но келарша ее в том легко разубедила и стала учить счетной мудрости наново, как сама то знала:
- Ну-ка, посчитай ежели четверть[1] зерна стоит шестнадцать денег[2], то сколько надобно отдать за четыре четверти, осьмину и еще три четверика?
В пыли Варька начинала рисовать дроби, считать.
- Тринадцать алтын[3], - отвечала после расчетов, гордая за свою сообразительность.
- Неправильно!
- Это почему? Я проверяла!
- Потому что когда столько покупаешь, хоть по денге, но с четверти пусть сбросит. То есть четыре или пять - долой. Значит, отдать надо двенадцать алтын и деньгу. Следующее задание...
Келарша брала Варьку с собой на базар, и раз на ярмарку в недалекий городишко. Послушнице вменялось таскать тяжелые корзины и учиться.
Их часто зазывали к прилавкам, полагая, что монахини - народ смирный. Но как бы не так. Даже самую божескую цену келарша воспринимала как личное оскорбление и пыталась ее сбить.
- Креста на тебе нет, окаянный! - сообщала она торговцу. - Где ж это видано: такую цену ломить! Ты же не меня грабишь, а монастырь! У нищих деньги с подаяния забираешь! Христом-Богом прошу, сбрось хоть денгу!
Торговец понимал: даром что инокиня, но торгуется крепко, цепко, своего не упустит. И сбавлял цену на полушку. Но тут начиналась вторая часть: от милости келарша отказывалась, продолжая бранить продавца. Все заканчивалось тем, что цену торговец сбавлял так, что потом плакал, подсчитывая убыток - и все лишь бы отвязаться от покупателя, которого сам же и пригласил.
В том году келарша предпочитала больше покупать, нежели продавать.
Урожай был мал. Против приема новых послушниц в монастырь она выступала решительно, но полагала, что до следующего урожая дотянуть можно, лишь немного затянув пояса: имелись еще кой-какие прошлогодние запасы.
Вернувшись с ярмарки, Варька узнала, что умер монастырский священник.
Он отошел в мир иной как жил - тихо, причинив остальным малую толику неудобств: отслужил вечерню, кряхтя, отправился к себе, к заутрене подняться не смог и уже к обедне уснул навсегда. Игуменья сказала, что так умирают люди, особо милые Господу...
Никто еще не знал, насколько большую милость проявил Вседержитель, прибрав старика как раз в начале самых страшных бедствий на Руси.
Скоро спокойная смерть в своей постели стала просто невозможной роскошью.
Поминая старика, Варька недолго всплакнула. Вместе с ней за окошком лил слезы скучный дождик, ветер по одному срывал с деревьев еще зеленый лист.
Дело шло к Новому году, но погода стояла как на Кузьминки[4].
Лето Господнее 7709 от сотворения мира выдалось донельзя коротким.
Даст Бог - не последнее...
[1] Согласно Ключевскому приблизительно в то время существовала старая и новая система мер, которые продержались совместно до середины XVII века. Новая четверть равнялась приблизительно восьми пудам, осьмина составляла половину четверти, а четверик - четверть осьмины.
[2] Здесь и далее - денежная система московская. Денга или московка, московская копейка равнялась двум полушкам или половине новгородской копейки (новгородки). Двести московок равнялись московскому счетному рублю - отдельной рублевой монеты не чеканилось.
[3] Или 78 денег. Алтын - счетная единица, оставшаяся, вероятно от монгольской двенадцатиричной денежной системы. Равен был шести московским денгам или трем новогородкам.
[4] 14 ноября - день памяти бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана Асийских
Обоз
На Семена-летопроводника[1] Крысолов тронулся в путь.
Ехал не спеша: дорога была недальней, времени хватало: от Раздоров[2] до Азова не было и ста верст.
Но оказалось, что в Азов он прибыл не первым: корабля, как и сказано, было, пока не предвиделось, но у возов скучали люди Мельника. На постой они остановились у реки, в виду крепости, телеги поставили вкруг, табором. Колеса связали на всяк случай цепями, оставив лишь один неширокий проход.