После Теплого Егория[1] начиналась пора весенних свадеб, но их в том году не играли вовсе. В окрестных деревнях чаще плакали, нежели смеялись. С неба лил зябкий дождик, но снег перестал, и изредка выглядывало солнышко - все же дело шло к лету.
Прилетевшие с юга птицы смотрели на этой безобразие нахохлившись и видимо размышляя: надо ли вить гнезда, не перепутали они чего и вообще стоило ли лететь по такой холодрыге.
Снова пригрохотали пустые телеги со стрельцами и дьяком. Но в этот раз пустыми и уехали. Дьяк осмотрел бочки, где зерна оставалось на дне.
- Темнишь, сестра, - пожурил дьячок.
- Нечто можно?
- А кудой зерно делось?.. Больше было.
- Было да сплыло. Не только царь убогим раздает. Нам тоже Господь велел о них печься. Поди, у нищих, поспрашивай, чьим подаянием они живы...
Варька молчала, затаив дыхание: она точно знала, что неделю назад зерна было не то чтоб много, но достаточно. Гораздо больше, нежели сейчас. Да еще за это время чудесным образом вдруг сам заложился проем в келье отшельницы, и кирпичи даже успели порасти грязью. К тому же келарша и правда раздавала много. Но раздавала не просто так: вместе с Варькой выходила к Смоленскому шляху, путников перехожих одаривала постной просфорой, не за деньгу, но за разговор. Перехожие люди сказывали монахине что в мире делается.
Но даже с припрятанными запасами было ненамного веселей. Не знавшая об обмане игуменья успокаивала сестер:
- До осени на щавеле да воде проживем. Шепотом да проживем...
А осенью и зимой что станем есть? - хотела спросить Варька.
Но промолчала: об этом лучше было не думать.
Зато келарша подумала: снова пересчитала запасы. Прошлась по полю, ладонью погладила хлипкие ржаные всходы. Заключила:
- Не перезимуем.
- Рано еще о зиме думать, - возразила игуменья. - Лето еще как следует не начиналось.
- А оно, видать, в этом году и не начнется. Зерно в теплое лето быстрей зреет, а нынче лето такое, что и до морковкиного заговения[2] зелено будет.
- Все в руке божьей... Ничто, переживем.
- Надо ехать, - чуть с нажимом проговорила келарша, видимо продолжая разговор начатый давно.
- Не смей... - отвечала игуменья, но уверенности в ее голосе не было. - Времена неспокойные. Порежут вас.
- Пусть лучше порежут, чем я с голода помру.
Варька, смиренно слушала обрывки чужой речи. Задумывалась: кому ехать, куда ехать. Задумывалась, но не то чтоб очень серьезно: казалось, что это ее не касается.
Но с человеком обычно случается как раз то, что, как он думает, его не касается.
-
- Собирайся, едем.
- Куда? - удивилась Варька. - Зачем?
- В Вологду, за хлебом. Где это, представляешь?
- Смутно.
- Это очень далеко.
- И опасно? - предположила Варька.
- Юдоль земная - вообще штука опасная. Ни одному не удалось жить вечно. Всех жизнь до смерти уходила.
Сборы были недолгими. Будто распогодилось, проредилась мокрядь, и келарша спешила уехать, пока дороги в очередной раз не раскисли, да не передумала матушка-настоятельница. Собрали телеги, нашли кляч, да наняли двух погонщиков.
Денег настоятельница в путь не дала, сказав, что потеря Келарши и без того станет тяжкой утратой для монастыря. Про Варьку она даже не вспомнила. Зерно или муку надлежало выменять на полдюжины рукописных книг, не сильно, впрочем, ладных. Но сколько серебра, да меди было в монастырской мошне, игуменья представляла с трудом. Потому келарша легко смогла ополовинить запасы.
На Вологду ехали через Клин, Кимры - Москву обошли далеко стороной, около нее, сказывали, буянят разбойники, которые вовсе потеряли стыд и даже монаха не пропустят. На день остановились при калязинском Макарьевском монастыре, ждали к кому пристать.
По дороге месили грязь путники. Их было много: голод порушил покой, сдернул с места слишком многих. Они шли, брели, умирали на краю дороги. Но голь перекатная плохо подходила в спутники монахиням, а за их вычетом выбор оставался небольшой. Наконец повезло: на север везли ссыльную, впавшую в немилость боярскую семью. Ехали богато, с охраной: только под барахло да хозяйство было отведено дюжина телег.
Барыни в три ручья лили слезы, бояре смотрели грозно исподлобья. От чужих слез Варька отводила глаза, но игуменья была иного мнения:
- Ничего, не пропадут. С голоду не помрут. Померзнут годик - другой, а там Бориско сменит гнев на милость, да вернет.
Впрочем, перед барынями она опускала взор долу, смиренно крестилась и принимала милостыню. Стрельцы же из сопровождения на крестные знамения глядели с сомнением:
- Эх-ма! Да раз-з-зе сейчас верят как раньше? Вот раньше вера была - не чета нынешней. Горы двигала, воды морей раздвигала. А сейчас? Тьфу! Патриарх зерном торгует! Монашки в купцы подались.