Стрельцы Варьке нравились: были они статными и почти красивыми. Ну а то, что некоторые со шрамами да щербаты - не велик изъян. Небось, в драке с немцами да татарвой раны заслужили... А еще они наверняка царя видели. Это было такой диковинкой: смотреть на тех, кто видывал царя.
Хотя на недостаток диковин Варька не жаловалась. Поезд проезжал мимо деревень, сел, уездных и захолустных городков. И все вокруг было незнакомо, непривычно, дивно.
Жизнь в монастыре определенно имела свои преимущества. Верней, не в самом монастыре. Если бы Варька не была приставлена к келарше, то весь мир бы ее можно было бы осмотреть с верхушки монастырской колоколенки. Жизнь простой монахини, конечно спокойна и безопасна, но пресна как воск церковной свечки. И даже лютому голоду тогда она была чем-то благодарна. Если бы не он, то не было бы этого путешествия.
Дорога была долгой и неспешной. Гонец, положим, свою задницу до состояния отбивной доводит, так, что мясо от кости отстает, загоняет коней до полусмерти, но делает за сотню верст. Обоз, запряженный волами, от рассвета до позднего летнего заката проходит только треть от сотни. Немного быстрей идет конный поезд, а путник на своих двоих хорошо если двадцать верст одолеет.
На ямах[3] лошадей не имелось, потому келарша пускала за полушку или за пуло[4] на телегу попутных. Кроме денег они приносили свои истории, порой совершенно непонятные.
- А тот ей: э-э-э! - рассказывал крестьянин своей товарке. - И ее опа, туды-сюды... Тогда она тоже: ух! А ихние: н-е-е-е... И эх, эх, эх!
- Да ты чё? - дивилась та.
- Агась. Тада он растак да этак. Опа! И туда.
- А она чё?
- Да нечё. Эвдак того и брык...
- А он чё?
- Он: ага, да э-э-э... И тоже туда же... Вобчем похоронили их рядком.
- Да, не повезло, сердешным...
Оба сочувственно качали головами в так движению телег.
От безделья келарша рассказала, куда они едут и зачем. Особой тайны в том не было.
Лет пять назад через монастырь с севера ехали поклониться в Святую землю монашки из монастыря под Вологдой. По нужде заглянули в монастырь, где после появилась Варька - одна из сестер захворала да скоро и преставилась. Сочувствуя чужому горю, игуменья велела покойницу похоронить с должным почтением, а путницам дала приют для отдыха, да собрала в неблизкую дорогу кой-какой гостинец. Все же в Святую землю идут, пусть святыми и не станут, но к Богу в испытаниях и молитвах приблизятся.
Если дойдут, конечно.
Эти дошли, и еще удивительнее, даже вернулись. По дороге завернули в подмосковный монастырь. Щепоть иерусалимской земли бросили на могилу недошедшей сестрице, одарили других мелкими подарками. Звали игуменью в гости, та мило улыбалась и кивала. Обе стороны хорошо понимали, что ехать за тридевять земель незачем.
Но сложилось иначе. От путников келарша узнала - в тех краях не то недород меньше, не то и вовсе его нет. Надумала ехать, звала игуменью. Та была решительно против. Это было не то приглашение, которым порядочным людям надлежит пользоваться. Келарша отвечала, что ежели не ехать, то они останутся порядочными, но ненадолго, потому что скоро станут мертвыми.
Вода камень точит, и игуменья уговорам поддалась. Не захотела только ехать сама.
-
В Ярославле с ссыльными боярами расстались. Пристали к большому обозу, который катил к Белому морю. Он совсем не походил на боярский поезд, полный рыдания и горя. Здесь ребята были веселы и шумны, как и их пустые телеги.
Заломив шапку бекренем, обозный ходил гоголем, гордо осматривал обоз, его охрану, приставших к его милости монашенек. Он чувствовал себя хозяином. И был в некотором роде прав.
- Телеги видишь, со знаком! - обозный постучал пальцем по выжженному клейму. - Мельница - наш знак. Такие по всей Руси ездят - от Астрахани и до Архангельска, от Смоленска до самого Тобольска. И струги есть с таким знаком, и мельницы, и лабазы. Сила!
И действительно - то была сила, и он к ней принадлежал. Посотни повозок растянулись почти на версту, рядом с ними ехали казаки грозного и даже дикого вида. Особенно страшил их атаман - на огромном вороном жеребце, в высокой шапке да со свернутым на щеку носом. Он зло глядел, сплевывал через выбитые зубы на траву так, что та еще бы немного и вспыхивала.
Но вокруг бывали места и пострашнее.
Ехали через какую-то брошенную деревушку: дома стояли осиротевшие, без единого огонька в окнах. Дело было в сумерках, и казалось, будто что-то недоброе, черное прячется в избах, готовое броситься на путников едва лишь чуть стемнеет.
Любой человек после этого казался раскрасавцем.
[1] 6 мая
[2] Говеть - поститься. Морковкино заговенье - время, когда нельзя кушать морковь. Но, поскольку, употребление овощей в пост не ограничивалось, то морковкино заговенье откладывалось на неопределенный срок.