Варька не сразу поняла о чем говорит келарша. Когда поняла - ахнула про себя. Но вместо того отчего-то спросила:
- А теперь?
- А теперь - стара. Боюсь, не успею грех отмолить. Теперь - спать. Спи, Варька...
Но та успела задать еще один вопрос:
- Так в каком мире мы живем?.. В коробочке или на шаре?..
- Мне сие неведомо. Только, если бы я была бы на месте Господа, я бы мир попроще создала. А в природе нет ничего квадратного, зато куда больше - круглого.
И минутой позже келарша уже громко храпела.
Варька же не спала: и совсем не из-за храпа. Ей не давало уснуть увиденное: впечатлений за прошедшие недели было много. Дорога выматывала, но совсем иначе, не так, как жизнь в монастыре. После Троицы начинался Петровский пост, но всяк, находящийся в пути от него освобождался. С базарных прилавков исчезало мясо: продавать его в пост - искушать христиан. За такое били плетьми, не говоря о том, что покупателей не находилось.
Но келарша от припасенного куска сала отрезала крошечные ломтики, ела сама, давала Варьке.
Ехали долго, и как оказалось - зря. Под Вологдой зерно стоило столько же, сколько и в Москве. Недород здешние края почти пощадил, да торговые запасы были изрядными. Но чужое горе своего не умаляло, а даже наоборот. Из здешних хозяйств вывезли не только лишний хлеб, но и часть отложенного для себя. Зерно отправляли не лишь в Москву, оно уходило и на север, в те места, где хлеб не вызревал никогда и в сытые, благополучные года. Оттуда, от Студеного моря, а то и вовсе с Соловков везли рыбу, соль с тамошних солеварен.
В монастыре, столь же бедном, как и подмосковный, прибывших встретили без удовольствия, две книги, поднесенные в дар, приняли. Только как водится, незваных гостей одарили чем ни попадя: немного знаменитого вологодского масла, а все больше дали того, что в хозяйстве было лишним: воск, пеньку или лыко.
- Ничего. Дома продадим. В Москве все дорого, - шептала келарша. - Соль еще тут дешевая, рыбка...
Пробыв в том монастыре меньше дня, снова отправились в путь, но не в Вологду, до которой уже оставалось рукой подать, а на север, в сторону Белоозера, где помещались два монастыря почти столь же знаменитые, как и подмосковный Сергиев.
Возницы в давешнем обозе рассказывали про моря - про Белое, Черное, Хвалынское, где воды - от края до края, пока хватает взгляда. И глубина их немерянная, а из-под воды глядит тьмища рыб и даже, может статься, сам Левиафан. До моря оставалось как до Москвы, но когда ехали из Вологды в Горицкий монастыре, что над Шексной, телеги прогрохотали вдоль Кубенского озера. Местами у Варьки захватывало дух: воды постирались слева и справа, пока не сливались с небом. Но вдали, если не имелось тумана, был виден другой берег.
В Горицком монастыре келарша вручила тамошней настоятельнице припасенные, лучшие две книги. Но та к дару отнеслась словно тогдашнее лето: довольно прохладно. Ответно в дар дала две иконы, которые вовсе не нужны были никому.
Путницы собирались к Белоозеру, чтоб купить там рыбы, а после, оттуда уже возвращаться домой, но в который раз разверзлись небеса, хляби небесные обрушились на землю. Погода установилась такая, что добрый хозяин пса из дома не выгонит. Пришлось задержаться.
Келарша ворчала, но Варьке тут нравилось.
Монастырь этот был обширней, богаче: от монахинь часто пахло приятно, не потом, а неведомым цветочным запахом. Келарша после сказала, что это такая особенная венгерская вода. Здешняя игуменья была совсем не чета подмосковной. Тоже носила скромное черное одеяние, но скроено оно было лучше, из бархата или шелка, а не из холста, как у матушки-настоятельницы или келарши.
Даже ладан здесь курился иной: дорогой, какой дома возжигали на Пасху и на Рождество, да и то не всегда.
А как тут пели! В Варькином монастыре в клирошане брали за неимением других, кого попало, из-за чего хор порой походил на болото с квакающими лягушками. Здесь же каноны пели будто ангельскими голосами, а когда дело дошло до катавасии[1], слезу утерла даже келарша. Казалось, Бог если не здесь, то где-то рядом...
-
...А ближе к обеду в монастырскую калиточку постучали...
На дороге стояла старица, одетая в черное платье, в черный платок: не поймешь, не то монашка заблудшая, не то просто старуха. В руке у нее был тонкий кривоватый посох, которым она мелкими тычками перед собой ощупывала землю.
На монахиню взглянула так, что та вздрогнула. Это было дивно тем, что странница явно была слепа. Глаза ее потеряли цвет, казалось, они вылеплены из слежавшегося тумана.
- Чего надобно? - спросила монахиня, и тут же почтительно добавила. - Матушка?