После первой кружки Крысолов спросил:
- А кто мне скажет, с Лукой Кривозубым что стало?
- Я вроде слышал, что прошлой осенью его похоронили, - отозвался Васька.
- Да ну похоронили! - возмутился кто-то из-за другого стола. - Зимой его оравушка вырезала санный поезд купца Калитника...
Крысолов кивнул: будто бы сходилось.
- Да то не он! - настаивал Васька. - Я с человеком разговаривал - он божился, что видел камень, под которым Лукьян лежит. И из-под земли стон идет! И на том свете покоя ему нет - за грехи его черти мордуют!
- Его и правда похоронили - заживо, - заметил вор, кусая ржаной сухарик. - Только Кривозубого на седьмой день приятели из гроба вынули
- Да враки это все! Задохнулся бы он в гробу на второй день.
- А вот не задохнулся бы... Гроб-то ему сколотили крепкий, да наверняка со щелями! Чтоб эта гадина подольше помучилась. А он жив остался и своих гробовщиков на ремни пустил. Потом эти ремни отдал шорникам, и теперь у него на коне упряжь из человеческой кожи!
- Да ну! Скажешь тоже! Людская кожа тоненькая! - сопротивлялся Васька.
- Насчет упряжи - врать не буду, не видел... Да и не о ней мы говорим. А вот купцов порезанных сам наблюдал. И с теми, кто жив остался - тоже разговаривал.
Но Васька все не сдавался:
- А ты что скажешь, Крысолов?
Наверное, Васька ожидал от Крысолова поддержки, но оказалось иначе.
- Если человек действительно хочет жить - то и гробовая доска для него не преграда.
Васька махнул рукой: как знаете... И будто обиделся. На то Крысолову было плевать. На стуле он повернулся кругом, оказался за другим столом.
Крикнул:
- Пива моему другу!
Человека этого он видел вторую минуту в жизни, но пиво все сильно упрощало.
- Так скажи-ка, мил-человек, где купцов-то порезали?.. Потом куда он подался, не слыхал?..
-
В Раздорах, в казачьей столице, Крысолов продал клячу, купленную втридорога просто чтоб сюда доехать, да купил резвого коня.
Здешний базар был небольшим, но наполненным. Товары тут имелись со всех сторон света: польская фрязь, черкесское оружие, персидские ткани продавались за московскую или турецкую монету. И за редким исключением, все было с чужого плеча, из чужого кармана: украдено или отбито с боем, снято с убитого или отнято у более слабого.
Это ничуть не смущало Крысолова.
Пройдя по рядам, он прикупил свинца и пороха, еды в дорогу: сала, сухарей, Купил мешочек здешней сушки: куски яблок, груш и жердель[1] высушенных на жарком южном солнце чуть не до золы. Хранить такие можно было хоть пять лет, если, конечно, раньше до них не добирались мыши.
С базара зашел на подворье Мельника, благо до того было рукой подать, не особо ожидая, что застанет хозяина. И оказался прав: слуга сказал, что хозяин со своим арапом отбыл на струге в Москву, вернется, наверное, к осени, а то и вовсе к зиме.
Уже когда засобирался и сам ехать на север, повстречал старого приятеля: Федора по прозвищу «Укради-Да-Выпей», спросил об общих друзьях.
Укради-Да-Выпей знал немного:
- Золу я год как не видал. Набрал он себе шайку и поехал за закатом, к немцам. Пока из его людей никто не возвернулся. Гутарят, сгинули там все. Андрюха-то здесь все пропил, пошел к запорожцам. Говорили, будто его едва в полковники и выбрали.
- А потом? Почему едва?
- Потом, когда казаки затеяли новую бузу, велел зарядить пушку, набил ее дерьмом, да и выстрелил. Никого не убило, зато опозорило всех. Заодно дальше не было вопроса: будет ли он стрелять. Будет. Но чем - непонятно.
- Узнаю Андрюху. А потом что?..
- Пришлось за такой позор ему ноги уносить с Сечи. Двинул он куда-то: не то к валахам, не то к ляхам. Ма буть пришибли где-то, раз вестей нет.
- Тебя послушать, так всех пришибли.
- Жизнь такая, - улыбнулся Укради-Да-Выпей. - Мы-то думали, что ты погиб. В трех местах, говорят, тебя видели мертвым. А ты вон, нас всех переживешь.
- Если ты не бросишь пить - не переживу.
- Ай, да ну тебя. Займи копейку горло промочить?..
-
Лед, на котором порезали купцов, уже давно растаял и утек в Хвалынское море[2]. Времени прошло почти год, но рядышком, в деревне все помнили и пересказывали подробности. Они были очень кровавы, но интересовали Крысолова меньше всего. Он не собирал доказательства жестокости, ибо жесток был сам и любому мог дать урок. Он не искал доказательства вины, ибо не был он и судией.