-
Ну, надо же, - думала Варька. - Такое пропустила.
Хотя и увидела немало. Сейчас бы уже не поехали - говорили, что около Москвы разбойнички и вовсе распоясались. Вовсе опасно стало на постоялых дворах останавливаться. Сам прокорму не найдешь, зато тобою встречные да попутные полакомиться могут. А кто послабее, те по нужникам лазят, дерьмо человеческое и конское подбирают, пытаются насытить тем, что уже раз было съедено, переварить недопереваренное.
Ползли слухи один страшнее другого: в них чудесное соединялось с чудовищным. Баяли про музыканта, который прекрасной игрой на дуде заманивал за собой ребенка, а после им и обедал. Рассказывали еще про артель нищих, где по уговору раз в несколько дней бросали жребий: кого из товарищей пустить на убой, дабы остальные могли прожить еще несколько дней.
От подобных рассказов и вестей Варька ежилась, паче погода по-прежнему стояла зябкая, несмотря на то, что лето давно началось. Настолько давно, что даже успело почти закончиться.
Уцелевшие хозяйки делились составом новых, ране невиданных блюд: блины из лебеды, щи из крапивы. Еще собирали желуди, отмачивали в проточной воде, дабы из них ушла горечь, после крошили, мешали с зерном, мололи в муку, пекли лепешки с дубовым вкусом и часто - с такой же твердостью. Как назло рядом с монастырем дубов не росло.
Еще по приезду выяснилось, что зерно под Вологдой все же дешевле. Пока Варька и келарша были в пути, оно в Москве снова выросло в цене.
- Эка как дорого. Я и чисел-то таких не знаю, - сказала келарша, когда услыхала почем нынче хлеб. - И на старуху бывает проруха.
Ворота в монастырь, по обыкновению открытые, стали все чаще запирать, оставляя лишь калиточку, да и ту посреди дня старались брать на засов. Виной тому были нехорошие слухи и то, что в монастырь не слишком-то и тянулись. Деревни и села вокруг почти полностью обезлюдели. Лишь изредка кто-то все же забредал и в эти дебри будто помолиться, а на самом деле поклянчить милостыню или стянуть, что плохо лежит.
Да что там: пустел и монастырь: старые насельницы отдавали Богу души в те года охотно.
Сама же Варька превратилась в старожительницу монастыря и уже имела право покрикивать на остальных, принятых после нее послушниц, даже если они были и старше. Монахини пока были недоступны, но Варька с замиранием сердца ждала своего пострига, дабы она могла покомандовать и ими.
Но настоятельница раз за разом переносила принятие схимы.
- Позже пострижем. На какой-то большой праздник, - отвечала она.
- Так ведь уже сколько было праздников!
- Праздников-то много, а праздновать-то нечего. Терпи - теперь это твое новое послушание.
За эти два голодных года постарели все. На лютом холоде и лица людей становились деревянными, злыми. Казалось - мир замерз навсегда, задубел и более не станет добрым и щедрым.
- Раньше благодать была пышными караваями, а теперь только черствыми сухарями да мелкими крошками, - жаловалась Варваре старенькая монашка.
Вопреки всему Варька продолжала верить в чудо: без этой веры жизнь вовсе становилась безнадежной. Вот если два года вместо лета были осень и весна, может теперь вместо зимы наступит лето? Или пусть с небес пойдет манна небесная и все наедятся досыта. В крайнем случае сгодится снегопад из муки, град из зерна или рыбный дождь. Но нет: с небес лилась обыкновенная вода - так далеко милосердие Божье не распространялось.
Попыталась пожаловаться или хотя бы поговорить с келаршей, но та от возможных чудес отмахнулась:
- Надейся на лучшее, а готовься к худшему. Помощи ждать неоткуда, посему справимся сами. У нас другого выхода и нет...
Губной староста
«Господи, - думал Крысолов. - Что же он творит. Его сейчас пришибут».
Человека было не жаль. Это чувство за ненадобностью у наемного убийцы давно отмерло. Было только любопытство: проживет ли этот юнец-иноземец хотя бы пять минут, или дотянет до конца шестой.
Иностранец заказал себе перекусить да немного выпить. Как раз поднес чарочку, зажмурился в предвкушении живого пламени, закрыл глаза.
...И будто бы случайно его толкнул под локоток проходящий мимо казак. Водка выплеснулась из чарки прямо в капустный салат. Казак с сотоварищами густо заржали. Парню бы стерпеть - целей будет, но он вскочил, стал выговаривать, а больше показывать обидчику.
Юноша был одет скорее в польское платье, но поляком наверняка не был: не носил обычную на Руси бороду, но и усов, привычные в Польше или на Украинах тоже не имел. На русском он изъяснялся вольно, но с каким-то звонким, птичьим говорком.