- Твою мать! - ругнулся Зола.
Потери становились просто неприличными.
-
Немного остыв, Зола переменил решение. Велел своих убитых свалить на сани и везти с собой, до ближайшего городишки. Новый приказ отряд воспринял с молчаливым одобрением: глядишь, если с ними такое случится, то не бросят их в чистом поле, а похоронят в освещенной земле.
Сгущались сумерки.
Поезд тронулся дальше. В опустевшей избушке на полозьях глотала слезы Варька. Она слышала, сзади выли волки, сзывая на пир своих братьев...
В Можае, где похоронили убитых, пришлось раскошелиться.
Еще до заморозков по обычаю местный могильщик вырыл могилы, обоснованно полагая, что лишними они не будут, а долбить мерзлую землю - удовольствие не из приятных.
Но в голодный год могилы заполнялись быстро, слишком быстро.
Ямы мертвецами заполняли чуть не доверху, отмечая на крестах лишь количество покойных. Но и этого не помогало. Могильщик просил Господа не о прекращении голода. Было понятно, что так далеко милость божья не пойдет. Но оттепель бы не помешала...
И когда сани повернули к кладбищу, у ворот перед ними будто из-под земли вырос могильщик:
- Не пущу! Тут со своими что делать не знаем!
- Их в дороге убили... - ответил Зола.
- А мне что с того? Этак со всех окрестностей начнут мертвяков стаскивать.
Зола задумался: сунуть могильщику в лапу или в морду. Решил, что лучше первое. Он уедет, а покойным тут оставаться до Страшного суда. Зола запустил пальцы в кошель, достал монетку. Ее кладбищенский житель чуть не вырвал из пальцев. Зато Емельян тихо ругнулся: он хотел дать грош, но вместо того выдал целый золотой корабельник.
Но забирать денежку назад не стал - счел это недостойным. Это оказалось нелишним - получив золотой, могильщик расстарался: каждому убитому нашлось по могиле. Нашлись и гробы, совершенно простые, скроенные будто даже не из досок, а из коры.
- А это кто такая?.. - спросил мужик, указывая на Клементину, одетую в Варькино тряпье.
- Сиротка к нам прибилась...
- Ну, царствие ей Господне...
- А как же, - согласился Емельян.
Покойных отпели тут же, в маленькой церквушке при кладбище.
Перед тем, как закрыли гроб Клементины, Варька положила в него деревянную куклу и поцеловала в ледяной лоб бывшей подруги. От нее уже легко веяло запахом тлена. Гроб опустили в могилу, по его крышке застучали комья замерзшей земли. Звук получался такой, словно колотят в барабан.
Еще немного со снятыми шапками казаки постояли у засыпанных могил. О чем-то помолчали, после - вернулись к саням.
Впереди была Москва.
Дворяне
«Каша - тут, Пуговка тоже пришлепал. Как же! Сам Шубник[1] позвал», - думал Данило Щелкалов. - «Можно подумать, не дворяне собрались, а воры на сходку».
И что-то в этом сравнении определенно было.
Быстрое зимнее солнце уже клонилось к закату.
На подворье в Посольском переулочке, что между Ильинкой и Варваркой съезжались сани чуть не самые дорогие, чуть не самые красивые в Москве, а значит и на Руси. Конечно, краше и богаче саночки были у царя и негоже холопам его ездить на чем-то еще более великолепном. Но уступая в пригожести и роскоши, приехавшие санки брали количеством.
Последними прибыли братья Басмановы - Иван и Петр. Когда вышли из саней, хозяин велел закрывать ворота - гостей сегодня больше не ждали. В теплых сенях Данило принял верхнюю одежду у братьев, снял, наброшенную в рукава шубейку с хозяина. Вопреки прозвищу Василий Шуйский сегодня ходил в нелучшей, уже местами потертой шубенке правда из чернобурки. Дескать, говоря, что знавали эти стены и лучшие времена, а теперь бедствуем, как и вся держава.
И оно правильно. Отец Данилы, Царствие ему Небесное, хоть в чинах был немалых, челобитчиков принимал в платье поплоше, в маленькой убогой горенке. Сидел сам за пустым, сколоченным из неструганных досок столом на укромно удобном карле и предлагал просителю присаживаться на жесткий кривоватый стул. Неудобства и небогатство вокруг делали просителя сговорчивей. Он не мог просить многого у скромного человека. Но за дверями, куда после уходил отец, скромность заканчивалась.
Этих гостей, однако, угощали сытно. Не было нужды ни пускать пыль в глаза, ни прибеднятся. Здесь каждый знал цену каждому, хотя иногда ошибался со своей собственной ценностью.
Вот, положим, Романов, Иван Никитович. Братьев его кого задавили, кому монаший клобук надели. А этот вот побыл в ссылке и даже вернулся: сменил Годунов гнев на милость, решил, что от этого братца опасности никакой. Иван по прозвищу Каша - он и есть Каша. За что не возьмется - то развалит, ляпнет не то и не тем[2]. Меж тем из Романовых - он старший за неимением других...