- Я тебе дам - жениха! Ты видал, как на нее царевич-то смотрел-то?..
Зола оказался прав: на следующий день появился дьячок в дареной небедной шубе, а за ним двое саней с государевыми подарками. Всем известно, что зимы в Москве холодны, потому пусть барыня примет рухляди соболиной и чернобурой себе на шубку. Земля русская щедра на припасы, потому целые саночки были забиты медом, орешками да прочей снедью. Больше везти не стали - чтоб не испортилось. Когда закончится - из Кремля отправят еще. А чтоб слаще кушалось - вот набор из серебра на дюжину персон: начиная от огромного блюда заканчивая дюжиной же маленьких как наперсток чарочек.
Заодно на словах передали, что если будет у Варвары Емельяновны в чем-то потребность - обращаться не стесняясь. А ежели потребности не будет - пренепременно заходить в Кремль просто так. Отныне она в милости.
- Не пойду я в Кремль! - вскрикнула Варька. - Не хочу!
- А по жопе хочешь?.. Пойдешь как миленькая! Ишь ты!..
- Не пойду! Что хотите со мной делайте!
Варька разревелась и убежала к себе в комнаты.
-
Наплакавшись досыта, Варвара поднялась, на цыпочках скользнула к двери, выглянула в коридор - там было пусто.
Затворив дверь, она подошла к зеркалу, оставшемуся после Клементины, долго в него смотрелась, после - начала раздеваться, и уже через минуту глядела на себя обнаженную, смущенную и удивленную.
За монастырем и голодом она как-то забыла, что начала выходить из отрочества в юность и уже напоминала скорей не подростка, а молодую женщину. Варька положила руки на бедра, повернулась, разглядывая себя спереди, с боков, и даже немного сзади. Нет ничего в ней такого: она совсем не ровня покойной Клементине. Та была худенькой, ножки - что спицы, груди почти нет. А у Варвары ножки налиты, переходят во вполне весомую округлую попу. Бедра широковаты, но матушка говорила, что это даже хорошо для чадородия. Потом живот - вполне ровный, упругий, талия хоть и не тонкая, но вполне заметная. А вот грудь как для ее возраста обозначилась весьма прилично. В монастыре да на голодных харчах видно ее не было, а тут пошла, понимаешь, расти...
Шея не толстая и не тонкая, а обычная. Острый подбородок, из-за чего лицо по форме напоминает знак сердца, нос уточкой. Вот с волосами беда - в монастыре их стригли коротко - все равно под клобуком не видно. И с начала зимы они не успели достаточно отрасти. Да и цвет у них обыкновенный - светло-рыжий.
И ничего в ней нет, на что стоило бы обратить внимание царевичу.
Варька думала всплакнуть еще немного, но слез уже не было. Оттого девушка, как была обнаженной, присела у зеркальца, принялась расчесывать свои волосы.
-
- Баба, обыкновенная баба, - проговорил Крысолов. - Таких на Руси во всех года во всех городах полно.
В светлице пили дьячок, Крысолов и Зола. Начали с привезенной мальвазии, но быстро перешли на зелено вино - не все ли равно, чем напиваться.
- Балбес ты, друг сердечный, - обижался за свою подопечную Зола. - Ты ей в глазки посмотри. Будто звездочки в тумане... А мужики, они на такой туман падки. А бровки?.. А губки? Так и хочется целовать... А голос - что бубенчик! Да ты что, сам не видишь?..
Крысолов все видел, но скрывал это даже от себя. Он чувствовал что-то необычное. И это ему не нравилось: необычное почти всегда не заканчивалось добром.
- Ну, давайте выпьем, чтоб дело пошло, - вмешался дьячок. - Тут, главное, ей не подсказывать, не мешать, если не хочешь все испортить. Баба завсегда знает сама, что делать. У нее своя голова меж ушей имеется.
Выпили, каждый думая о своем.
- Эх, хорошо как! - хвалился Зола. - Еще пару раз к немцам съезжу, да брошу. Осяду тут али на Дону. Заново попробую семью завести... Может, Господь уже сменил гнев на милость?..
Крысолов пожал плечами: кто его, Господа, знает. О беде товарища он был осведомлен. Крысолов знал Емельяна еще когда еще тот не был Золой, а именовался сыном Афанасия Двурукого, названного так чтоб не путать с другим известным Афанасием из другой станицы, который в свою очередь был одноруким. В те времена фамилии были только у богатых людей - люди попроще обходились прозвищами. Тогда жил Емеля хоть и с приключениями, но благополучно. Дом был, женка была, сынок... Но как-то все закончилось, пошло огнем да прахом. От дома осталась лишь зола. И стал он Емельяном, тем самым, который Зола...
- А ты, друг... Не желаешь осесть?..
- Я осяду уже сразу в могилу, - сурово отвечал Крысолов. - Уже поздно мне семью заводить.
- Да брось ты! - возмутился дьяк. - Ты еще молодой!
- Какой я молодой. Александр Македонянин в мои годы уже был пять лет как мертв!
- И все равно не годиться на себе крест ставить.
- Поставил ли я на себе крест? Да я почти погост.