Пока шли вдоль Норвегии - три раза тонули. Судно клали в дрейф, латали корпус, подводили пластырь, конопатили гнилью гниль, снова ставили паруса. Порой было так паскудно, что повидавшие многое моряки были готовы прыгать за борт и добираться до берега вплавь...
...Но смотрели на своего капитана и мысли те оставляли - своим холодом спокойствия он заражал всех.
А тот, постояв на палубе, возвращался в свою каюту, сдергивал с клетки накидку.
В клетке, где пиратам было положено было держать пестрого попугая, бегал огромный белый пацюк. Капитан был уверен, что владеет крысиным царем. И пока эта тварь жива, ни одна крыса с корабля не уйдет. И, стало быть, еще поплаваем...
Но всему плохому приходит конец - так или иначе.
Корабль становился к причалу.
Тяжелые мешки и бадьи ворочали, спускали наземь, тут же грузили на телеги.
Корабль, лишаясь своего груза, вышел из воды, стал выше, будто распрямился. В него тут же стали грузить лес и вербовать экипаж пока тот не шибко протрезвел. Придя в себя, матросы удивлялись своей глупости, но в конце концов махали рукой: а вдруг пронесет заново, вдруг не потонем. Груз-то непотопляемый?..
Хотели нанять старого капитана, но тот лишь покачал головой и отправился на берег. Клетка осталась висеть под низким потолком - в ней лежал подохший белый пацюк.
По канату в холодную беломорскую воду спускались крысы.
Командовал разгрузкой зерна Павел Жидовин - крещеный ливонский еврей. Когда царь Грозный взял Ливонию, в плен попало множество жидов. Всех подряд окунали в крестильную купель. Для согласных и несогласных сменить веру обряд почти не отличался, за исключением того, что последних связывали и вешали на шею что-то тяжелое.
Пленных расселяли по разным волостям, и Павел рассудил, что коль царь такой Грозный, то держаться его стоит подальше. Оттого и отправился в Архангельск, где и зажил не без бед, но вполне прилично. Ходил в церковь, но в молитвенном рвении замечен не был. Был ленив, и постоянно придумывал какие-то приспособления, что облегчали работу.
Обрусел и даже стал подворовывать, но меру знал, за что его очень ценил здешний воевода. Когда море замерзало, учил детишек счету, грамоте да немецкому языку.
Порой иной лоботряс жаловался на своего учителя:
- А чего энта меня всякая жидовня учить будет?
И получал звонкую затрещину от воеводы:
- Оттого, что ты, дурак, даже свое имя с ошибками пишешь. Так что жиду еще надо пойти и поклониться в пояс, что грамоте тебя обучает!
Крысолов же глазел на кран, вроде колодезного журавля, которым мешки с зерном выгружали из корабельных трюмов. Похожий он раньше видывал в Италии, но собранный жидовином был массивней, основательней.
От созерцания конструкции его отвлек нищий, как-то появившийся на пристани.
- Позорище! - обличал юродивый. - Во все года везли зерно чужеземцев кормить. А теперь что? Теперь мы его сами у фрязи покупаем!
- Молчи уж... - отвечал обозный. - Не наша вина, что зерно не уродило. Немца надо поблагодарить, что согласился зерно продать. В Москве ноне и то цены выше.
- Вероотступники вы! Христопродавцы! Это святые просфоры будут из немецкого зерна печь? Лютеранской или паписткой мукой народ причащать?
- Заткните ему рот кто-нибудь, - бросил один возница. - Надоело право-слово...
Из сумки кто-то вытащил калач, сунул его в руки нищему:
- Накося, отец, погрызи... Займи рот...
И действительно, бедняк замолчал, стал ломать хлеб да бросать крошки в рот.
Кто-то из мужиков, неся очередной мешок, спросил:
- Что дед, лютерский хлеб в горле комом не встал?
- Дак я же за народное благо пекусь! Чем я больше съем, тем народу меньше искушенья!
Смеялись возницы, смеялись грузчики, улыбался и Крысолов: откуда юродивый узнал, что в мешках - зерно, что его привезли от фрязей?.. Сам догадался? Не может быть. Сболтнул кто? Хорошо, если возчик. А если нет?..
И Крысолов торопил своих спутников: пора, пора!
Те не перечили: знали, с кем имеют дело. Шушукались за спинами, но Крысолов делал вид, что не слышит, не замечает. Лишь раз не сдержался.
- Я слышал, когда-то на базаре его задели, так он пятерых убил голыми руками, еще до того как они вытащили оружие, - шептал обозный одному выпившему, а потому и дерзкому погонщику.
- Врут люди, врут... - ответил Крысолов. - Только троих. Остальных - уже потом.
И погонщик и обозный удивленно раскрыли рты: они полагали, что за пятнадцать шагов их шепот в морском шуме расслышать нельзя.
...Как-то не вовремя испортилась погода.
Зима наступила враз: за минуту сменился ветер, натащил туч с моря, стеганул сперва дождем, а после - снегом. Погонщики просили подождать - пока потеплеет, или хотя бы распогодится. Но Крысолов все одно гнал обоз в путь. И поезд тронулся в самую пургу, и ветер заметал следы полозьев. Снег ложился на мешки, на малахаи погонщиков, на шерсть лошадей.