Субботин-старший неуверенно перешел дорогу. Кивнул Ивану Павловичу, словно они были закадычные друзья. Глянул на сына, на листовки в его руке.
— Агитируешь что ли?
— Отец, — сухо ответил Аристотель, немного придя в себя. — Я занят.
Иван Палыч почувствовал, как воздух между ними зазвенел от напряжения.
— Аристотель, я просто… Мимо шел… увидел тебя. Удивился! Возмужал так! — Субботин нервно хохотнул. И принялся извиняющимся тоном бормотать: — Я же ведь вернулся… из тюрьмы… Теперь живу вот… Ты бы зашел как-нибудь. Как же возмужал! Такой стал… был каким маленьким! А теперь… А лицо у меня — это ты не обращай внимание. Просто так получилось… Уже зажило. А сам вон какой стал! Исхудал! Говорят, в армии был?
— Отец, я же сказал, что не хочу тебя видеть. Уходи, не позорь меня перед людьми.
— Позорь? — выдохнул Субботин, явно не ожидая такого поворота разговора. — Да как же я тебя позорю? Я отец ведь твой родной! Я же… Я же…
— Что? Нечего сказать? Ничего доброго не вспоминается? — ядовито ответил сын. — Только самогон, трактир твой, где ты практически жил, да морфий, за которым ты меня в больницу отправлял?
— Так я же… так ведь… — и вдруг лицо его вспыхнуло, раскраснелось от злости — только шрамы остались белыми, еще больше выделяясь. — Да ты и сам хорош! Бросил семью, сбежал! Все село смеялось надо мной — вырастил помощничка! А я, между прочим, тебя кормил, растил!
— Кормил? Ты меня бил, отец! Каждый вечер, как напьёшься, ремень в руки — и на меня! Помнишь, как я прятался в сарае? А мать плакала, умоляла тебя остановиться! — он сделал шаг вперед. — И морфий твой… Ты не отец был, а проклятье.
- Не смей так говорить! Я кулак был, землю держал, в достатке все тебе давал, еду, кров, пока эти красные не отняли всё! А ты… неблагодарный! На них теперь работаешь? Вот так! Я для тебя старался! А ты…
— Старался? Ну спасибо за такие старания! — Аристотель сделал глубокий вдох, взял себя в руки. Устало спросил: — Отец, что тебе надо? Я сказал, не хочу тебя видеть.
— Да как же так то? — горько рассмеялся Субботин. — Родного отца видеть не хочешь?
Аристотель не ответил. Повисла тяжелая пауза. Иван Павлович даже хотел что-то сказать, чтобы разрядить обстановку, но нужных слов не нашел.
— Аристотель, ты это… ты прости уж меня… — опуская взгляд, совсем тихо произнес Субботин. Он начала отходить от вспыхнувшей злости и становился грустный и какой-то потухший. — Коли так вышло… Грешен. Было дело с морфием, тут ничего сказать не могу. Ну теперь то нет уже… не держи зла… Господь велел всем прощать…
— Я атеист, — отрезал Аристотель.
Субботин округлил глаза, глянул на сына так, будто видел впервые. Покачал головой.
— Ну да, это сейчас модно, в бога то не верить. Все равно… прости…
— Простить? — усмехнулся Аристотель. — Слишком поздно, отец. Ты мне жизнь отравил. Иди куда шел. А у меня своя дорога.
Аристотель повернулся к доктору, протянул руку.
— Иван Павлович, приятно было вас тут встретить, в отличие от других людей. Надеюсь, еще раз увидимся. Извиняюсь, что не удалось поговорить чуть больше. Прощайте!
С этими словами он пожал руку доктору и поспешно пошел прочь.
- Аристотель… сын… — крикнул ему вслед Субботин, но парень даже не обернулся.
Иван Павлович проводил взглядом парня, повернулся к Субботину, не зная что и сказать.
— Ушел… — задумчиво произнес тот.
Сейчас Субботин выглядел еще хуже, словно за мгновение постарев лет на десять — голова свесилась, плечи опустились, весь он стал словно из него вынули стержень. На потухших глазах навернулись слезы.
— Не ожидал его увидеть тут. Повзрослел! Совсем уже взрослый стал! Я же его с пеленок… Хотел сказать… жалею обо всём. — Слёзы текли сильнее, он не вытирал их, глядя в пустоту, где исчез Аристотель среди прохожих. В горле у Субботина клокотало и булькало. — А он ушел… Вот ведь как бывает.
— Он молод, — тихо сказал доктор. — Дай ему время.
Субботин-старший вздрогнул всем телом, плечи затряслись.
— Время… — пробормотал он, кашляя. — Я хотел… чтобы он знал. Любил я его… по-своему. А сейчас… всю жизнь загубил… Обратно бы… Да теперь наверное уже и поздно.
Он отвернулся, глядя на улицу, где мальчишка гнал тележку, а вдали виднелся силуэт поезда. Субботин-старший вытер лицо рукавом.
— Поздно… — прошептал он, будто себе.
Вдруг он выпрямился, вздрогнул, словно очнувшись, и, не сказав больше ни слова, пошёл прочь, шатаясь. Его шаги хлюпали по лужам, фигура растворялась в толпе, пока не исчезла за углом улицы, где дымили трубы депо.