— А револьвер? Не забрали?
— Да я разве его отдам? — улыбнулся тот. — Это наградной. Патронов вот только… Ну ничего, раздобуду. Без оружия нынче нельзя — уголовники, анархисты, все с ножами да револьверами. Я тут Зарное стерегу, по старой дружбе. Слыхал, Анна Львовна твоя в Совете теперь заседает? От правых эсеров, депутат! Вон какие дела делаются! Да ладно все обо мне, как сам?
Иван Палыч коротко рассказал о своих приключениях на санитарном поезде.
— Вижу тоже не скучал! — улыбнулся Гробовский. — А тут то что будешь делать? Так же людей лечить? Так вроде Аглая теперь в больнице. Или ее обратно в санитарки?
— Про это никто ничего не сказал, — пожал плечами доктор. — Срочно пришла бумага, вызвали — а зачем? — не знаю.
— Это скоро узнается, — ответил Гробовский. — Если вызвали — значит понадобился. И дай бог для хорошего дела. А дела нынче творятся все больше плохие и темные.
Причину вызова в Зарное Иван Павлович узнал буквально на следующее утро. Полночи проговорив с Гробовским, — Анны Львовны все равно не было в селе, задержалась на собраниях, — доктор решил съездить к Чарушину — нужно было обозначить свое прибытие и разузнать что да как. В каком он вообще теперь качестве здесь?
«Дукс»… Сколько же не катался на нем? Как приятно вновь почувствовать его мощь! Мотоциклет заурчал, словно кот, давно не видевший своего хозяина. Поехали, родимый!
Деревянное здание земской управы теперь выглядело не так, как прежде — его внезапно покрасили в серый цвет, да и табличку обновили. После Февральской революции все земства преобразились: старые крестьянские учреждения — сходы, суды, правления — упразднили, а вместо них учредили волостные земские собрания, избираемые на всеобщих прямых выборах с тайным голосованием. Исполнительным органом стала управа, подчинённая Всероссийскому земскому союзу. Чарушин и Ольга Яковлевна теперь были у власти и заправляли делами.
Иван Палыч стряхнул мокрый снег с шинели, вошёл в управу. В тесной комнате, пропахшей махоркой и чернилами, за столом, заваленным бумагами, сидела Ольга Яковлевна. Не изменилась она нисколечко, словно Иван Павлович выдел ее вчера — все та же сигарета во рту и пишущая машинка, громыхающая как раскаты грома.
— Здрастье! — улыбнувшись, произнес доктор.
— Иван Павлович! — басовито протянула секретарь. — Приехали!
— Приехал, — кивнул тот. — А Чарушин?
— У себя. Заходи. Он ждет.
— Иван Палыч! — едва вошел доктор в кабинет, воскликнул Чарушин, вставая и протягивая руку. — Живой! С поезда санитарного, значит? Ну, здравствуй, голубчик! Как же рад тебя видеть!
— Здравствуйте, Виктор Иванович, — улыбнулся доктор, пожимая руку. — Прибыл в Зарное, вот, доложить решил.
— Хорошо, что вернулся, Иван Палыч. Все у тебя хорошо? Ран нет?
— Нет, здоров.
— Ну вот и отлично!
— Слыхал, земства теперь по-новому работают? — осторожно спросил доктор. — Выборы, собрания, Всероссийский земский союз?
Чарушин кивнул:
— Ага, Иван Павлович, всё переменилось. Буквально в одно мгновение. Волостные собрания учредили, выборы прямые, тайные — всё как в Петрограде велели. Сходы крестьянские разогнали, суды ихние тоже. Мы с Ольгой Яковлевной в управе теперь, дела вершим. Но, — он развёл руками, — финансирование — увы и ах! Временное правительство сказало: крутитесь сами. Денег нет, а дел — во! — Он ткнул в стопку бумаг. — Хлеб для города, дрова для школы, больнице твоей лекарства… Всё на нас.
Немного помолчав, поджав губы, добавил:
— В Ржеве ещё хуже. Городские на еду меняют книги, одежду.
— Тут тоже уже, — сказал Иван Павлович, вспоминая вчерашний разговор.
Чарушин ничего на это не ответил.
— Виктор Иванович, я узнать хотел…
— Зачем вызвали? — закончил за него Чарушин и широко улыбнулся. — Сейчас расскажу. Да ты присядь. Чаю хочешь?
Иван Павлович согласился — хоть и наступила весна, но морозец еще пробирал. Да и мчать на «Дуксе» было еще тем занятием — продувало насквозь.
Пока наливали чай Чарушин начал объяснять:
— Иван Палыч, тебя с поезда санитарного не просто так вызвали. Сняли, так сказать, в самый жаркий момент. Медицина у нас теперь земская, никакого министерства, всё на местах. В Петрограде решили — центральный надзор это тирания, пережиток прошло. Во как! — Чарушин хохотнул. — Вертись значит сам, как хочешь. И теперь кто в лес, кто по дрова, каждый уезд сам за себя. Вот, держи.