Он посмотрел на меня, видимо, решил, что я принимаю его слова не то за гиперболу, не то за метафору и недовольно засопел.
- Ошибиться - ни-ни! Чуть зазевался, неверный шаг - и погиб. Безвозвратно, не сомневайтесь. Вокруг великаны. Один к одному. Таланты. Челюсти на удивление. Ам - и нет тебя. Одни кости.
Я зажмурился. Он успокоительно потрепал меня по плечу и добавил веско:
- Большая бдительность нужна. Особенно репетируя в чужом театре. Такой такт требуется, ого! Вот если нужно сменить мизансцену...
В этом месте он неожиданно повысил тон, и из соседней комнаты донесся негодующий голос Ирины Всеволодовны:
- Васенька, почему ты меняешь мизансцены и не ставишь меня в известность?
- Иришенька, я ведь предположительно...- сказал Меркурьев виновато.
- Это нехорошо,- повторила Ирина Всеволодовна. Чувствовалось, что она сильно взволнована.- Это очень нехорошо и некрасиво...
- Мама права! - послышался голос Кати.
- А почему ты решил сменить мизансцену? - поинтересовался Петя.
- Дети, спите! - потребовал Меркурьев.
Рядом зевнула Аня.
- Будет вам,- сказала она недовольно,- не даете спать!
Когда тишина восстановилась, Меркурьев озабоченно покачал головой:
- Обиделась Ириночка. Беда. Пример привел, а она обиделась. Вот, пожалуйте, лишнего слова нельзя сказать.
Вскоре я уехал, но уже через неделю вернулся. Начиналась последняя декада марта, светило солнце, была весна.
На этот раз я жил в гостинице вместе с женой, но с Меркурьевыми виделись ежедневно - они были возбуждены и веселы, чувствовалось, что уверены в успехе. Любопытно, но эта уверенность ощущалась решительно во всех. На чем она основывалась? Думаю, все мы осознавали, что нам выпала удача, возможно, первыми после затянувшейся паузы сказать о том, что тревожило многих.
Премьера прошла с чрезвычайным шумом - больше двух десятков раз выходили артисты на сцену, сначала вызовам вели счет, потом прекратили. Лариков, Полицеймако, Ольхина, Малышев были действительно великолепны. Но особенно всех потряс Софронов.
- Хитрец, хитрец! - улыбался Меркурьев.
Он был счастлив. На него приятно было смотреть. Он не считал нужным скрывать своей радости, и широкое большое его лицо, так хорошо знакомое каждому в зале, излучало сияние. Мы обнялись. Ирина Всеволодовна, белая от волнения, написала мне на программе трогательные и многозначительные слова: "Благодарю за мое возрождение". И я вновь подумал, как непроста была ее жизнь.
После спектакля мы собрались в гостинице, было шумно, суматошно, кроме артистов были еще и знакомые, находившиеся в этот вечер в зале. Помню, например, артистов-пушкинцев О. Лебзак и К. Адашевского. Среди зрителей был один московский поэт и драматург, привлеченный на премьеру участием в ней Ольхиной,- пригласили и его. Одна речь сменяла другую, будущее казалось таким же праздничным, как этот вечер, зрительский ответ был столь звучен и ясен, точно подсказывал, как надо трудиться дальше. Много воды утекло с тех пор и мало осталось на земле из тех, кто был за столом в этот мартовский вечер.
Спектакль прошел около сорока раз. Перед тем как он прекратил свое существование, Вас Васич и Ирина Всеволодовна успели поставить его для выездов, и пушкинцы выступали с ним на гастролях. Связь наша еще долго не ослабевала. Когда года через полтора я написал "Алпатова", возникла идея, что наше сотрудничество будет продолжено в том же Большом драматическом. Помнится, как мы встретились в гостинице "Москва". Вас Васич уселся читать пьесу, я листал какой-то журнал. Читал Меркурьев томительно долго, хотя пьеса была и не так велика. Она оставила его вполне равнодушным, но сказать этого он был не в силах. Озабоченно глядя на меня, произнес с тяжелым вздохом:
- Глубока...
Однажды приехали они с Ириной Всеволодовной в Москву, позвонили после двенадцати ночи. В тот день я праздновал свое тридцатипятилетие, и где-то среди ночи они появились. Народу было через край, поместиться было негде, мы расположились на кухне, где просидели почти до утра. Отсутствия юбиляра никто не заметил, и мы вволю наговорились. Но о будущем говорили немного, больше вспоминали - невеселый признак!
Не раз и не два приходилось мне сталкиваться с этим странным феноменом: люди, щедро одаренные юмором, словно стеснялись этой солнечной стихии, словно боялись показаться незначительнее и несерьезнее, чем были, по их убеждению, на самом деле. Вот и Меркурьев год от году все больше и больше досадовал на то, что его считают комиком. И чем больше я убеждал его, что он один из редких избранников, счастливцев, рожденных приносить радость, тем жарче он возражал - непонимание его удручало. Он был полон претензий к театру, не дающему ему возможности сыграть Отелло. Не получая ролей трагических, он охотно играл в кинематографе так называемых положительных героев. Сколько раз пытался он оживить своей неотразимостью бледные схемы сценаристов.
Однажды судьба едва не свела нас снова.
В его родной Александринке ставились мои "Друзья и годы", и Меркурьев должен был сыграть Поставничева. Уже не помню, что этому помешало, кажется, его частые выезды на съемку. В конце концов роль была отдана Толубееву. Вас Васич казался огорченным, при встрече горячо уверял меня, что мог бы все совместить, очень жалеет, что все так вышло.
- Сниматься я должен. Семейство громадное. Я кормилец, они не должны умереть с голоду. Роль я знал. Осталось сшить мундир. Но театр это, знаете, океан. Неверный шаг - и пошел ко дну. Видишь, как повернули. Тонкая штука. Уж времени нет, уж пожар, уж спешка - в результате роль отнята, рана нанесена.
И заразительность его была такова, что, хотя и трудно было понять, почему должны были умереть с голоду его дети, уже выросшие к тому времени и практически вставшие на ноги, я сочувствовал ему всей душой и разделял его огорчение.
В последний раз мы встретились с ним на гастролях вахтанговцев в Ленинграде. Он пришел смотреть "Коронацию". Игра Плотникова, видимо, задела его. Он горячо объяснял мне, как мог бы сыграть роль старого профессора он; я ловил его обгонявшие друг друга слова и понимал, что дорого бы дал, чтобы увидеть его в образе Камшатова.
Но это были уже одни мечты...
* * *
Здесь я хочу сделать "вставку", на мой взгляд, вполне естественную, многое раскрывающую, многое поясняющую.
Я очень люблю Леонида Генриховича Зорина - драматурга, на мой взгляд, великого, человека замечательного. Иногда говорят: "Это человек эпохи Возрождения". По-моему, это и про Зорина тоже. Сколько лет мы бросаем все и спешим к телевизору, когда идут "Покровские ворота"! Сколько тысяч зрителей с восторгом смотрели (и не по одному разу!) "Варшавскую мелодию", да что и говорить - много ли найдется у нас писателей, драматургов, у которых судьба сложилась столь счастливо! Правда, сам Леонид Генрихович так не считает. Это вполне естественно! Сколько пьес, которые своевременно не были востребованы, у него лежит в столе, сколько горечи он испытал из-за того, что не сгибался, не приспосабливался. Но зато, дорогой Леонид Генрихович, сегодня Вы можете засыпать, как ребенок: совесть у Вас чиста, как и у моего отца, любимого Вами Василия Васильевича Меркурьева. Он тоже не сгибался ни перед кем. Как-то отца спросили:
- Василий Васильевич, вот как так получилось, что вы прожили свою жизнь и никогда никому не лизали?..
Отец ответил:
- Рад бы лизать. Укусить боюсь.
Осмелюсь вторгнуться в воспоминания Л. Г. Зорина. Когда отец репетировал в "Друзьях и годах", у него случился страшный приступ диабета: сахар подскочил на критическую отметку. Его положили в больницу и уже практически стабилизировали его состояние. Но... Театральные интриги - это было всегда, это будет всегда. А то, что в это время он нигде не снимался,это очень легко проверяется: в том году, когда ставились "Друзья и годы", отец вообще не снимался. И, видимо, разговор отца с Зориным на эту тему состоялся в другое время и по другому поводу.
Не буду вступать в полемику с Леонидом Генриховичем и по поводу его непонимания папиных желаний сыграть трагические роли. Далее читатель увидит доказательства правоты Меркурьева. Здесь только добавлю, что, когда на очередную папину заявку на драматическую роль в каком-то спектакле ему сказали: "Василий Васильевич, но это ведь не ваше дело! У вас талант комедийный! Вы же не справитесь!" - то отец ответил: "Дайте мне хотя бы один раз провалиться. Думаю, я заработал уже право на эксперимент. Ну, пусть будет провал! Пусть меня помидорами закидают!" Не дали! Дотянули до 70 лет! Ну да ладно! Чего уж теперь "кулаками махать"!