Галина Тимофеевна Карелина
...Последняя в его жизни репетиция спектакля "Рем брандт" по пьесе Д. Кедрина. Репетиция началась ночью, сразу после очередного спектакля. Василий Васильевич был очень болен и премьеру сыграть не мог. Это было тем более обидно, что о роли Рембрандта Меркурьев мечтал, как только может мечтать человек, художник о самом заветном в своей жизни. Чем так привлекла его философская, бунтарская, исполненная суровой прозы и высокого пафоса драма Кедрина? Что соединяло их - короля живописцев и актера двадцатого столетия?
Вот Рембрандта упрекают в пьесе:
"Мне непонятно, что тебя влечет
К ночлежке, к рынку, к улице, к таверне...
Людей из общества наперечет
В твоем кругу: все больше грязной черни".
"Натуру в них ищу я, может быть,
А может - совесть..."
отвечает Рембрандт.
Вот эта тяга к людям, к жизни, стремление проверить себя ее высшими критериями были близки Меркурьеву.
Меркурьева влекло к этой роли еще и что-то глубоко личностное. И когда я сейчас в спектакле слышу слова:
"Вы, мой Рембрандт, способный человек,
Ваш ум остер и чувство ваше тонко,
Но можно ль оставаться целый век
Таким вот... мягко говоря, ребенком?"
передо мной оживает, властно вторгаясь в условность сцены, именно Василий Васильевич Меркурьев - талант с детски ясным и добрым, каким-то удивительно целомудренным видением мира. С течением времени, которое каждого из нас делает более внимательным к миру, я понимаю, почему тогда, ночью, больной, он пришел на сцену и, собрав все свои силы, репетировал, чтобы хоть раз сыграть эту роль.
Он вышел на сцену в костюме и гриме Рембрандта его последних дней. Здесь, перед нами - актерами, рабочими сцены,- а в общем-то, перед потомками, подводил итог своей жизни великий Мастер, стоящий на пороге небытия. На призыв пастора покаяться, он спокойно, с трагической простотой и мудростью отвечал:
"Как будто не в чем. Я в труде ослеп.
Не убивал, не предавал. Работал.
Любил, страдал и честно ел свой хлеб,
Обильно орошенный горьким потом".
Эту сцену забыть невозможно. Пустой темный зал и освещенная сцена, тьма и свет, и большой прекрасный человек, при виде, при звуках неповторимого голоса которого сжималось сердце в предчувствии невозвратимой трагической потери. Нет, впечатление о предсмертном монологе Рембрандта в исполнении Меркурьева тщетно пытаться передать словами. Это надо было копить в себе всю жизнь, чтобы вот так выйти на сцену и, превратив своих товарищей в потрясенных слушателей, поведать им такие глубины, такие тайны души человеческой. Именно тогда все мы поняли, что это был за актер. И как несправедливо, как обидно, что он умер, так и не сыграв этой роли. Как многого лишились люди, я могу судить по нам, видевшим его тогда. Все мы были объединены одним чувством потрясения. Какое богатство он выплеснул нам из своей души - щедро, безоглядно, как бы предчувствуя, что делает это в последний раз. Какой великий актер! Совсем иной, чем Николай Симонов, Николай Черкасов, он, безусловно, был по-своему велик и в трагедийном плане. Наверное, Рембрандт стал бы вершиной его трагедийного таланта, итогом его жизненных наблюдений, поисков, прозрений, сомнений. То, что мы увидели, убеждало в этом.
В юности, в 1926 году, в период учебы у Леонида Сергеевича Вивьена и благополучного начала своей актерской карьеры Василий Васильевич получил ярлык "ста рика", блестяще сыграв Грознова в комедии А. Н. Остров ского "Правда - хорошо, а счастье лучше". И уже тогда, и потом, через тридцать лет, особенно его Грознов - неповоротливый, дряхлый, но грозный "ундер" из комедии, вызывая смех, вдруг пробуждал в сердцах зрителей какие-то совсем иные чувства. Это только по виду он был "оплотом", охранителем старого порядка, а на самом деле - одиноким, бесприютным стариком, ставшим его жертвой.
К Островскому у Василия Васильевича было особое отношение. Я помню, как мы работали над "Последней жертвой". Он страстно любил этот спектакль, своего Флора Федуловича Прибыткова. И тогда тоже искал что-то очень сложное, неблагополучное, неудовлетворенное в судьбе своего богатого, устойчивого героя. В душе этого московского воротилы, каким его рисовал Меркурьев, шла напряженная внутренняя работа, борьба с самим собой, и за всем внешним блеском и лоском благополучия явственно проглядывало его одиночество, какая-то детская незащищенность, ранимость. И снова повторю: в этом был не только его герой, в этом был он сам, это тема не только еще одного образа - это тема его личности, судьбы. В самых трагических местах своей роли я видела его глаза, глаза человека, понимающего горе другого, чуткого, участливого. "Только бы помочь! Только бы не разрушить! Только бы спасти!" - говорили, молили эти глаза. Мне, актрисе, в этом спектакле казалось, что мой партнер существует только для меня. Он настолько ощущал каждое движение моей души, мою мысль, что как бы растворялся во мне.
Критика не сумела или не захотела понять всю сложность задачи, которую Меркурьев поставил перед собой в образе Прибыткова и которую и решил так тонко, так по-своему, как это было присуще только ему одному. Писали об этом сухо, скупо, через запятую. Он не мог скрыть своего огорчения. Не потому, мне думается, что его не похвалили, а оттого, что не захотели, не сумели понять.
Но как бы ни огорчался Меркурьев этим непониманием, как бы ни подсмеивались некоторые, что вот-де он и Отелло хочет сыграть, он упрямо стремился к тому, чтобы сказать людям свое очень откровенное слово о жизни, о смерти, об одиночестве, о том, как это нелегко - быть на земле человеком.
Как хорошо, что все это понял, услышал этот немой крик души Игорь Олегович Горбачев. Он прямо-таки подарил Меркурьеву возможность такую мечту осуществить, поручив роль Бурцева, боевого медицинского генерала, руководителя института в спектакле Д. Храбровицкого "Пока бьется сердце".
С появлением Меркурьева казалось, что на сцену вылетал гигант, снаряд бронебойной силы, вихрь - вся мощь, вся энергия этого человека были направлены на то, чтобы во имя дела, во имя науки, во имя справедливости ринуться в любое сражение, сокрушить всех и вся, кто мешает осуществлению его благородных идей.
Финальную сцену разговора умирающего Бурцева со своим любимым учеником, другом, соратником - хирургом Крымовым - забыть невозможно. "Сколько же мы с тобой спасли! Дивизию можно собрать! Крымов! Дивизию целую! Не-ет. Хорошо..." - какие непередаваемые оттенки звучали в его голосе. Он говорил как человек, умудренный огромным опытом, прошедший страшное горнило. Он умирал спокойно, без страха, с сознанием того, что, подарив жизнь другим людям, он выполнил свой долг до конца. И перед этим отступало все: и одиночество, и неустроенность личной судьбы, и какие-то ошибки, сомнения, неудачи в той, уже ушедшей жизни.
Это был один из последних шагов Меркурьева к его великому несыгранному Рембрандту.
Он всегда радовался жизни и искусству, был оптимистичным, добрым и открытым, а потому и понятным и близким всем. Существовал только один человек на свете, к которому он был беспощаден - актер Меркурьев. "Человек любой профессии стремится к высокому качеству своей работы,- говорил он.Но признаюсь откровенно, я бываю доволен собственной работой только тогда, когда состав фильма или спектакля силен в целом, когда создается так называемый творческий ансамбль. Я радуюсь, если коллега, товарищ работает лучше меня".
В трагедии Юлии Тугиной мне казалось самым главным не то, что у нее отняли деньги. Не призрак нищеты повергает ее в душевные страдания, а потеря веры в человека. С этим для нее уходило все. И это мое соображение нравилось Василию Васильевичу, было близко ему и понятно, и мы очень часто думали и с волнением говорили об этом друг с другом не только в процессе работы над спектаклем, а просто так, в жизни. Потому что по нашему с ним убеждению истина заключалась в том, что на вере в высокое, на верности ему держится весь мир, все человеческие отношения и в жизни и в искусстве.
Вопрос "во имя чего?" всегда был с ним и в искусстве, и в жизни. Во имя чего приходит в мир человек? Во имя чего призван он жить, трудиться, терпеть лишения и невзгоды, терять и обретать, познавая счастье, дружбу, предательство, бороться и погибать? Во имя чего выбирает себе человек предназначение на земле и служит ему? Что важнее, что нужнее в наш бурный нейтронный век - великая гармония добра и красоты или всесильная алгебра рассудочности и комфорта? Ответы на эти мучительные вопросы он искал в каждой из своих работ, он утверждал его своим подвижничеством в искусстве. Он был глубоко убежден, что театр нужен, необходим всем, что настоящее искусство способно пробудить "душу живу" всегда и везде.