Есть актеры, которые, как и большие поэты, "не гибнут, а гаснут, как звезды", а свет еще долго-долго видят их потомки и по нему определяют свой курс. Есть что-то пророческое в том, что о Рембрандте, в последний раз прожитом Меркурьевым на той незабвенной полночной сцене, говорится в финале спектакля:
"Не верьте, люди. Рембрандт не умер.
Не умирает истинный талант
Пусть надорвался он, но злу не внемля,
Он на плечах широких, как Атлант,
Намного выше поднял нашу землю!"
* * *
И еще один свидетель последних лет жизни и творчества моих родителей:
Зинаида Васильевна Савкова
Много лет я знала Василия Васильевича Меркурьева не только как зритель, плененный его искусством, но и как сотоварищ по совместной работе в Театральном институте, где он, профессор, обучал будущих актеров, а я на его курсах преподавала сценическую речь.
Еще свежи в памяти встречи с артистом, особенно в дни, когда Академический театр драмы имени А. С. Пуш кина готовил к постановке пьесу Д. Кедрина "Рем брандт". В ней Меркурьев должен был играть заглавную роль, а я осуществляла режиссерскую работу над словесным действием в стихотворной пьесе, была редактором ее сценического варианта.
Сыграв много ролей в основном в пьесах, написанных прозой, Василий Васильевич вдумчиво, трепетно приступил к созданию сложного образа Рембрандта в пьесе, написанной стихами. Он изучал литературу о жизни и творчестве великого художника, постигал тайны его живописи, проникал в его сложный внутренний мир, характер взаимоотношений с окружающими людьми и т.д.
С предельной тщательностью работал над словом. Его волновала проблема: как, не теряя естественности звучания речи, сохранять форму стиха, как овладеть особым видом словесного взаимодействия стиходействием, когда слово, вплетенное в ткань стиха, вызывает иное самочувствие, иную взволнованность, особый характер событий, мироощущения, сверхзадачи. И, как старательный ученик, Меркурьев вновь изучал законы звучащего слова в стихотворной пьесе, овладевал искусством паузировки, наполняя стиховые паузы глубоким подтекстом, вырабатывал в себе "внутренний метроном", позволяющий органично жить в ритме стиха, не теряя ритмического чувства ни в процессе речевого взаимодействия, ни в зонах молчания.
Уверовав в полезность рекомендованного приема, артист настойчиво учился говорить в заданном стихотворном размере пьесы Д. Кедрина, написанной пятистопным ямбом. В дни репетиций он пытался вообще разговаривать ямбичной стопой. Однажды он так обратился к нам:
Пора уже идти в театр, друзья,
Лишь час до репетиции остался.
Попробовать хочу сегодня я,
Как в первом акте мне финал удался.
А в другой раз, возвращаясь после удачно прошедшей репетиции, мы услышали опять рифмованные строчки:
Заговорил стихами я во сне,
Чтоб форма не мешала мне творить.
Прием понятен стал и дорог мне:
Он позволяет органично жить.
Когда я в ритме двигаюсь, молчу,
Тогда живу свободно, как хочу.
И всю дорогу мы втроем (Ирина Всеволодовна, Василий Васильевич и я) весело занимались стихоплетством, погружая себя в знакомые уже и ставшие близкими "волны ритма" кедринской пьесы.
Однажды, включив магнитофон, Василий Васильевич попросил меня прочесть вслух всю пьесу. Я это сделала. По записи, к прослушиванию которой он не раз возвращался, Меркурьев проверял себя, полностью ли он владел законами стиходействия.
Большая потеря для нашего искусства, что на пленку не запечатлена последняя подготовленная им роль Рембрандта. Это был бы образец органичной жизни актера в стихотворной пьесе. Романтически приподнятая речь Рембрандта - Меркурьева звучала просто, правдиво. Не было никакой декламации. В стихотворной форме сохранялись все особенности живого действенного слова: разнообъемно звучали главные и второстепенные по значению слова, наблюдалось темпо-ритмическое разнообразие в звучании целых периодов мысли, естественно включался в действие звуковысотный и динамический диапазоны голоса, постоянно менялся тон, тембр голоса в зависимости от смены отношений, чувств, оценок, которыми сопровождалась речь Рембрандта. Особенно искусно оправдывались паузы в конце стихотворных строк в моменты "зашагивания" мысли на другую строку.
Артисты знают, как нелегко овладеть одним из главных законов словесного действия - перспективой речи. Меркурьев владел ею блестяще. Его речь всегда стремилась к логическим центрам мысли, к главному.
Вспоминается роль Флора Федулыча Прибыткова в спектакле "Последняя жертва" по пьесе А. Н. Островского: сцена, когда Флор Федулович отказывается дать взаймы деньги молодой вдове, судьба которой ему далеко не безразлична.
Произнося текст длинной диалогической реплики, Меркурьев не только обращался к Юлии, но, скорее, убеждал себя в том, чтобы не проявить слабости и не бросить деньги на погибель самой же Юлии, горячо полюбившей ветреного, несамостоятельного человека, тоже жертву века. Желая скорее прекратить тягостный разговор, Флор Федулыч - Меркурьев проговаривал слова в быстром темпе. И если в его страстном речевом потоке зрители иногда могли не расслышать какое-то слово, то они всегда понимали главное - мысль и действие героя: в их сознании запечатлевалась последняя фраза, звучавшая с интонацией категорического отказа: "...А на мотовство да на пьянство разным аферистам у меня такой статьи расхода в моих книгах нет-с".
И сегодня, как живой, стоит перед глазами Флор Федулыч, и снова волнуют его слова, звучащие с неповторимой меркурьевской интонацией, которыми он заканчивает встречу с Юлией. Когда не в силах больше видеть унижение женщины, он уступает ее просьбе и дает деньги, а она в порыве благодарности целует его, Флор Федулыч - Меркурьев застывает на минуту, как бы желая продлить, запечатлеть это счастливое мгновение и неторопливо, осознавая, оценивая то, что произошло, говорит: "Этот поцелуй дорогого стоит! Это от души-с!" И вдруг он еще раз, с глубоким подтекстом, в котором слышится и тоска по искренней, бескорыстной любви, и готовность отдать жизнь за истинное чувство, повторяет на более высоком тоне, восклицая слова: "Дорогого стоит!"
И здесь были соблюдены законы перспективы: эти три короткие фразы звучали по-разному. В них была ярко, впечатляюще отражена динамика внутренней жизни "человека-роли".
Меркурьев - актер, соединивший в себе лучшие традиции русского театрального искусства и самый современный стиль игры, в совершенстве владел искусством перевоплощения. Вспомним его Мальволио ("Двенадца тая ночь") с танцующей, летящей на крыльях любви, неторопливой походкой, с отведенными назад, как крылья, руками, с повисающей в воздухе ногой, когда он спускается с лестницы. Еще миг - и он взлетит! Такому физическому состоянию и поведению героя соответствовал и характер речи: голос его тоже парил в небесах. "Она в меня влюбилась!" Эта фраза звучала на высоком, наполненном чудом любви тоне...
Но вот широким стремительным шагом входит в палату главный хирург Бороздин ("Летят журавли"), чтобы остановить истерику раненого бойца, получившего известие об измене невесты. Еще на ходу решительно звучат слова приказа: "Прекратить! Ты боец Красной Армии! Дезертировать?!" И тут же по-мужски, сурово произносятся ободряющие слова утешения: "Подумаешь! Такого красавца, настоящего героя на какую-то тыловую крысу променяла!.." И чтобы окончательно снять боль измены, Бороздин - Меркурьев заканчивает свой все более страстно звучащий монолог гневными словами: "Таким, как она, всеобщее наше мужское презрение! Нет им прощения!" С какой экспрессией, силой, с каким подлинным гражданским темпераментом и мужеством звучали эти слова!