Петр Иванович промолчал. Наседкин возмутился:
— Чего вы молчите, Самотаскин? Вас спрашивает начальник главка. Просто ничего не понимаю!
— Подожди, Наседкин, — прервал его Сергей Сергеевич. — Ты действительно ничего не понимаешь. Помолчи!.. Я хочу предложить тебе, Петр Иванович, на некоторое время, ну, месяца на два, не более, пойти управляющим трестом. Не удивляйся. Понимаю, что работа не по тебе. Но положение там такое создалось… Очень уж спешит уйти теперешний управляющий. Он на выдвижение идет и некрасиво спешит. Именно поэтому хочется его отпустить. Главный инженер в отпуске.
Петру Ивановичу вдруг послышался ночной перестук колес, и в такт им — «Кто мчится, кто скачет под хладною мглой…»
— Вы не бойтесь. Обязательно за это время найдем человека, — пояснил Наседкин, думая, что Петр Иванович колеблется. Он подошел ближе и положил по-приятельски руку на плечо Петра Ивановича.
Перестук колес прекратился.
Петр Иванович встал, отчего рука Наседкина соскользнула с его плеча. Конечно, он сразу решил отказаться, но уж слишком откровенно Наседкин намекал, что с работой ему не справиться. И вообще кадровик был ему неприятен. Чем? Да всем: насмешками, разговорами о честолюбии, начищенными до блеска сапогами…
— Ну, а вдруг я привыкну и не захочу уйти.
Начальник главка рассмеялся:
— Видишь, Наседкин, оказывается, товарищ не так прост, как ты его хотел представить. — Он тоже поднялся, протянул Петру Ивановичу руку: — Спасибо! Так вот, если даешь согласие, тебя подкинут сейчас в трест. А я позвоню туда…
Петр Иванович попрощался и пошел к двери.
— Чемоданчик не забудьте! — громко сказал Наседкин.
В углу приемной стояли большие часы в футляре из красного дерева. Медленно, как бы нехотя двигался тяжелый маятник. Было такое впечатление, что не быстролетные секунды отсчитывает он, а делает трудную непосильную работу, вот-вот остановится.
Посетитель сидел под пристальным наблюдением Аглаи Федоровны, секретарши, пожилой, худощавой женщины с испуганным лицом. Чемодан стоял рядом.
Часы били через каждые пятнадцать минут. Но еще задолго до положенного времени они начинали готовиться: по-старчески кряхтели, вздыхали и, прокашлявшись, наконец с натугой выжимали из себя: «Бом-м-м». Медленно, облегченно затихали — теперь, мол, можно и подремать.
Посетитель шелохнулся. Секретарша чуть привстала, готовясь к бою. Аглая Федоровна хорошо знала таких молчаливых посетителей: посидят-посидят смирно, а потом вдруг встанут и, не ожидая разрешения, пройдут в кабинет. Сколько уже раз управляющий делал ей замечания, неодобрительно посматривая на ее испуганное некрасивое лицо и серое, старомодное платье. Говорят, он уходит, на повышение, конечно. Разве таких счастливчиков снимают! Кто-то новый придет и тоже, наверное, будет коситься на нее. Она не так уж глупа, понимает, что в тресте секретарше полагается приодеться. А как это сделать? Всего девяносто пять рублей. Сережка только в шестой класс ходит…
Петр Иванович кашлянул… Вот и этот посетитель из неудачников, вернее всего, проситель. О, она их знает, просителей! Ничего у него не получится. Это точно. Как приходит небритый человек, в помятом костюме, так всегда уходит ни с чем. Просить нужно приятно, весело. Управляющий любит удачливых, веселых… И лицо у него серое, губы сжаты. Горе у него, видно. Аглаю Федоровну не проведешь, понимает. Следовало бы помочь ему, пропустить к управляющему, вот уж полчаса ждет. Но она имеет строгий приказ на совещание никого не пускать и не пустит.
Посетитель замер. Это хорошо. Аглая Федоровна может спокойно подкалывать бумажки в скоросшиватель и думать. О чем? Боже мой, конечно, о вечерней работе дома. Не повезло ей: платит Писарев по двадцать копеек за страницу, а почерк у него… Какой неразборчивый почерк! За вечер она успевает отпечатать только шестнадцать страниц — три рубля двадцать копеек. Конечно, можно было бы пропустить неразборчивые слова, но Аглая Федоровна никогда на это не пойдет. Это ее радость, если хотите. Да, радость! Могут, конечно, иронически смотреть на ее постное лицо, старое платье, на тусклые редковатые волосы, но уж что касается работы, тут она даст фору самой старательной секретарше. Писарев, тот месяц к ней в очереди стоял со своей повестью.
Ох, чудак, чудак! Хороший инженер, старательный. В производственном отделе о нем все хорошо отзываются. Вдруг вбил себе в голову, что он писатель. Написал за полгода повесть. Триста страниц! Где-то там, на востоке, стройка большая… И вот на этой стройке все переругались. «Для чего это, Павел Николаевич, у вас все ссорятся?» — спросила она его, после того как отпечатала тридцать две страницы. «Это конфликт такой драматический, Аглая Федоровна. Понимаете, производственная вещь. Читать о производстве не любят. Если еще действующие лица ругаться не будут, то, считай, повесть совсем забракуют!»