Утром к нему подошел Поляков:
— Ну как, Алексей Васильевич, очнулся уже после госкомиссии? — Поляков уселся напротив, весело, по-дружески улыбнулся. — Кажется, тебе что-то не понравилось? Да?.. Что-то молчаливым ты, Алеша, стал. Раньше — ого! — как что, сразу в спор вступаешь, сейчас молчишь. Неужели эта самая государственная произвела на тебя такое впечатление? — Поляков взял с письменного стола пепельницу, повертел в руках. — А я, если хочешь знать, не придаю комиссии никакого значения. Смотрю как на пустую формальность. Подпишут акт, не подпишут — какая разница! Все равно дом закончат и людей вселят. — Поляков поставил пепельницу на место, доверительно понизил голос: — Ты знаешь, Алеша, я вот даже с Мироном говорил: тебе действительно, наверное, трудно у нас. Посмотришь со стороны, и вроде работы никакой нет. А ты привык, чтобы дом каждый день рос. Верно?
— Скажите, дом действительно считается принятым?
— Ну конечно.
— Но он ведь не закончен. Это же… У меня все время такое чувство, что вот подойдут ко мне и скажут: «Ошибка вчера вышла, приемку отменили».
Поляков рассмеялся:
— Нет, Алеша, этому не бывать, как снегу в июле. Знаешь что, пойдем к Мирону. Поговорим.
Они поднялись вверх по внутренней деревянной лестнице. Ступени, как всегда, скрипели.
— Я зайду первым, хорошо? — остановился перед дверью Поляков. — Может, он занят.
— Ладно.
Алексей подошел к окну. Небольшой дворик так похож на его родной двор. Такая же скамейка под невысоким деревом, несколько грядок цветов, кто-то ревниво отгородил их заборчиком, покосившиеся ступени входа. Старое все! И он раньше жил в деревянном доме на первом этаже. Сейчас на двенадцатом, далеко видно. И вдруг ему захотелось снова в свой старый дом. Да, конечно, квартира была тесновата, но ведь был двор — какая большая жилплощадь для мальчишек!..
— Заходи, Алеша. — Поляков приоткрыл дверь.
Он прошел в кабинет. Можно было ожидать, что Мирону Владимировичу будет неловко, что он попытается оправдаться, что он, уж во всяком случае, выслушает Алексея. Но этого не случилось.
— Чтоб не было лишних разговоров, Кусачкин, — строго встретил его Мирон Владимирович. — Садись, выслушай меня… Мы тут с Поляковым советовались… Да, о тебе. Ты, наверное, считаешь себя обиженным. Все это ни к чему. Дом сдан, запомни, пожалуйста, и больше обсуждению не подлежит.
— Ему не нравится все, — словно защищая Алексея, мягко сказал Поляков. — Он привык к стройке, к монтажу.
— Ничего не могу сделать, — так же строго сказал Мирон Владимирович. — У нас такая работа.
— Конечно, если не нравится, — подхватил Поляков, — тут уже ничего не поделаешь.
Они разыгрывали все как по нотам, он был уже лишним, мешал. Наверное, нужно было сказать, что он о них думает, хлопнуть дверью и уйти на стройку. Но вдруг увидел Нину Петровну, какой она была вчера вечером: злой, ожесточенной и какой-то беспомощной. «Спрячешься на своем монтаже, будешь ходить наверху по балкам, красоваться, рассказывать всем, что ушел по принципиальным мотивам».
— Ему, наверное, нужно подумать, — сказал Поляков.
«Ты такой же трус, как и все» — вчера Нина так сказала. Теперь, выходит, он должен доказывать обратное. Остаться в этой «шарашкиной конторе» и драться за каждый дом, спорить с Мироном, спорить с Поляковым и с Важиным тоже. Нет уж, пусть его извинят, он не хочет превращать свою жизнь в сплошную грызню. Конечно, он вернется на стройку. Теперь он понимает, почему смеялись все. Да, это закон: кто работал на стройке, уже не сможет уйти, самое большее через месяц должен вернуться. Снова его, прораба, будут все драить: сверху — начальство за срыв графика, снизу — бригада за срыв поставок. Но он знал, что, попрекая, они будут его уважать. И сам он будет себя уважать. Ведь Нина Петровна когда-то все трубила, что каждый человек должен так жить, чтобы себя уважать. А теперь хочет… Нет, он решил твердо — вернуться на стройку. Вот прикинуться простачком и раскрыть этих ловкачей — это нужно.
Поляков положил ладонь на его руку:
— Иди, Алеша, подумай.
— Я уже подумал, — он слегка отстранил руку Полякова. — Вроде так я понимаю: мне у вас тут делать нечего? Так, Мирон Владимирович? Так, товарищ Поляков? Извините, до сих пор не запомнил ваше имя-отчество.
— Георгий Дмитриевич.
— Понятно. Так вот я готов уйти.
— Пиши! — Мирон Владимирович протянул листок бумаги.
— Значит, по собственному желанию писать?
Мирон Владимирович снял телефонную трубку, показывая, что разговор закончен.