Часть первая. Атия
Атия… Даже имени теперь не осталось! Мальчик сжался и сквозь тонкие ладони, закрывавшие лицо, прорвался даже не всхлип, а тоскливый жалобный вой.
Он не плакал, когда обитель сгорела дотла, — не все же погибли, убитые братья в Раю теперь, а страх он гнал от себя — его найдут, выкупят, в бою отобьют! Не плакал, когда в городишке у моря смеющийся кочевник впервые продал его презрительно поджимавшему губы перекупщику-греку: надежда жила, и потом, он ведь обучен грамоте и счету — такие умения должны цениться. Да даже если на грязную работу поставят, в обители быт тоже был куда как суров и послушания случались разные, не только книги игумену читал! Не плакал, когда его придирчиво вертели, щупали, в зубы заглядывали как коню, даже в срамных местах смотрели, — ему говорили, что Бог посылает всякие испытания, он молился и верил, что Господь и Святая Дева защитят его и спасут.
Еще сегодня утром он тоже не плакал. Хотя хозяин дворца, куда его привели и которому, как он понял, его подарили, перепугал мальчика до дрожи. Высокий крепкий мужчина годами был не стар, а двигался быстро, как дикий кот, так что несмотря на драгоценные одежды становилось ясно — он воин, а не изнеженный царедворец. Хищный жадный взгляд бросил в жар, только хватка на горле и удержала — ноги подкосились.
Атия… так изволит называть господин своего нового раба, а он раб и слово господина было исполнено, невольнику немедля красноречиво продемонстрировали, что это значит, что значит неповиновение даже в малой степени! Его долго вели куда-то — даже не вели, а скорее несли под руки, потому что перепуганный оцепеневший мальчик не успевал за тем, как бодро семенили ноги евнухов. Потом и вовсе тело отказалось слушаться…
Его предусмотрительно держали под руки. Пока давно обмякшего мальчика не стошнило прямо на себя едкой желчью — он не знал в чем было прегрешение несчастного юноши и было ли вообще то прегрешение — тем нагляднее оказался «урок»: малейшее неудовольствие, одно слово — и от него тоже останется лишь комок костей и сочащегося кровью мяса… Для раба не иной судьбы, чем слово господина. Ибо раб живет лишь дозволением господина и для того, чтобы исполнять волю господина. И до того дня, пока господин доволен им. А чтобы раб не забыл, кто теперь его хозяин, мальчишку там же бросили на лавку, стащили испачканные шальвары и раскаленное клеймо отметило нежное бедро личным знаком господина Фоада.
Жизнь раба — услаждение господина и счастье раба — в удовлетворении господина… — мальчик, которого отныне называли Атией, вздрогнул, и слезы снова поползли по щекам, насквозь пропитывая драгоценный шелк простыней.
Шелк… шелковые простыни на ложе. Тончайший шелк свободного одеяния струится с по-детски узких плеч. Шелковыми нитями самых причудливых и ярких цветов расшиты разбросанные везде подушки, пышные занавеси с витыми шнурами и даже драпировки на стенах. Лучшие платья его матери не были так богато украшены, как прозрачные шальвары, одетые на невольника дабы заинтриговать взор господина сокрытым под ними, или покрывало на широкой постели, предназначенной чтобы господин мог познать своего раба как пожелается!
Роскошной была клетка для диковинной игрушки, и золотыми оковы, дабы хозяин в тот же миг мог, не утруждаясь особо, пресечь сопротивление и облегчить надругательство! Камча и бархат, тяжелые складки тканой золотом и серебром парчи, чеканные лампы на изукрашенной сканью подставке… пол покрыт цветастым ковром, в котором босые ноги утопают по щиколотку. А золотые браслеты впору сравнить разве что с латной рукавицей брата! Руки поднять трудно, так тяжелы, и на ногах даже кожа местами сбита…
Браслеты — не украшение, тем более не защита, и сердце сжималось в предчувствии чего-то невыразимо страшного, ужасней чего и не бывает ничего на свете!
Атия очнулся уже в купальне, где евнухи тщательно вымыли его, не обращая внимания на жалкие попытки вырваться из чужих рук, с равнодушной бесцеремонностью трогавших его в самых стыдных местах. Под речитатив старшего из евнухов, диктующего правила поведения для невольника, все тело ему споро обмазали какой-то дрянью, похожей на глину, смыв вместе с ней и легкий золотистый пушок. И только когда его отвели в угол, уложив на скамью, подхватили под колени, широко разводя ноги, а еще один приблизился с чем-то, напоминавшим мех и попытался приставить горлышко к розовой звездочке ануса, мальчик понял, в каком смысле хозяин будет «познавать» его и в каком смысле он должен доставлять удовольствие господину…