Дальше он не разобрал, только понял, что на сегодня все и Коршун не вернется за своей добычей.
Оставшись один, мальчик смог лишь свернуться, так же, как и лежал, все еще изредка вздрагивая. Сил не осталось ни на слезы, ни на то, чтобы прикрыться.
Казалось, безжалостные руки все еще шарят по его беспомощному телу, снова и снова двигаются в проходе, куда скоро войдет мужское естество… Он чересчур отчетливо слышал, что то, что хозяин ушел — не пощада, а отсрочка, и где-то в глубине души даже пожалел, что все это еще не случилось с ним. Ведь ожидание порой хуже самого горя. Как будто только что хозяин все же отнял у него что-то…
Наверное, надежду.
И так и есть, даже в таком подобии покоя он пробыл недолго. Едва выслушав распоряжения господина Фоада относительно новенького и проводив к нему Амана — цветок страсти, искуснейший ночной науке — Васим вернулся. Убедился, что господин не взял сегодня невинность Атии, заставив мальчика вновь вздрагивать от новых прикосновений. Взглянув в отрешенное ото всего, опухшее от плача личико, евнух раздраженно нахмурился: возни с «подарочком», судя по всему, будет — на два гарема хватит! А вся-то ценность, что белая кожа да тугой зад!
Мальчишку подняли, уложили как следует, напоили густым вином с успокаивающими травами, чтобы спал, а не уродовал себя снова напрасными слезами. Васим приходил во все больший гнев — негодник глотал поднесенное питье так, как будто ему цикуты с ядом кобр налили! Неблагодарный. Однако памятуя о воле господина, Атии смазали мазью налившийся на щеке синяк, приложили примочки, расправили волосы, чтоб не спутались и только тогда позволили провалиться в глубокий болезненный сон.
А по утру все началось снова. Мальчишку таскали как куклу: снова мыли, обмазывали глинами и маслами, прикладывали к лицу примочки, терли притираниями, мыли волосы, умащивали, промывали цветочными отварами, между делом, чтобы не свалился в обморок от истощения, впихивая что-нибудь съедобное, вкуса чего Атия даже не успевал разобрать. Хотя не наносили ни охры, ни другой краски, даже ногти и ноги не обошли вниманием, — господину должно предлагать лишь лучшее, а если господин пожелал иного, на то они слуги, дабы сотворить лучшее из того, что есть.
Перерыв все же сделали, чтобы наложник смог набраться сил для услад господина. Измученный бесконечными процедурами, Атия уснул там же, где его положили, не протестуя и не сопротивляясь больше. Он хотел бы не просыпаться вовсе.
Толи снадобье оказалось слишком крепким, толи сознание не выдерживало действительности, но мальчик словно плыл в каком-то густом тумане, с трудом понимая, что с ним делают, а потом и вовсе оставил эти попытки. Он покорно позволил подготовить себя к предстоящему, не вырываясь от евнухов. В той же купальне, один вид которой уже пробирал до дрожи, ему позволили оправиться, опять тщательно промыли нутро, вымыли и умастили благовониями.
К возвращению ложе было убрано, как пожелал господин, и простыни, устилавшие его, были алыми, как закат в пустыне. На них и уложил Васим золотоволосого юного невольника обнаженным, чтобы господин увидел его таким, каким повелел.
На последок, старший евнух сделал две вещи: смазал вход мальчика хитрым снадобьем, чтобы занемевшие мышцы расслабило, и они не сопротивлялись вторжению. Второе — потому как дурнота в лазурном взгляде ему не нравилась, а господину наверняка понравилась бы еще меньше, Васим дал Атии выпить настой, в несколько минут возвращающий ясность мысли и остроту чувствам. И только после того, удалился, довольный собой.
Мечтая, чтобы это одиночество продлилось вечно, Атия не смел шевельнуться, в ожидании своего хозяина и палача. Губы дрожали, но слез в глазах не было. Он слишком хорошо понял, что ничто и никто не избавит его от страшной участи. Только в житиях святых к праведникам является ангел спасения и молния поражает нечестивых. И от понимания, что Господь не услышит его, не ответит и не защитит, — иначе отчего же Он медлил до сих пор? — в груди воцарилась леденящая пустота.
«Я верую, верую, Господи, помоги…»
Но бог молчал, а услужливые руки уже распахивали дверь и поднимали занавеси перед господином, явившимся вкусить наслаждение нетронутым до него телом.
Можно ли описать совершенство? Уязвимую нежность самой ранней весны, только начавшей распускаться первым робким ростком. Бледный луч зари, пробившийся сквозь дымку нехотно отступающей ночи, и прозрачную хрупкость лепестка едва раскрывшегося навстречу солнцу бутона под прохладным утренним ветерком…