Постоянная работа с людьми приучила Николаева с первых слов предугадывать, кто чего стоит. Как всякий человек, дороживший временем, он, естественно, не терпел пустозвонов. Подлинная деловитость скупа на фразы, это давно известно.
— Понятно!— перебил он Иванова не слишком учтиво.— Все на поле, а комсорг в конторе отсиживается, зажигательные речи произносит.
— По делу приехал, товарищ Николаев, по персональному делу. Сижу вот, жду, драгоценное время трачу... А вот, между прочим, и сама виновница.
В кабинет вошла худенькая девушка в легком платьице и косынке фунтиком. В ее глазах, больших и светлых, застыл нездоровый блеск.
–– А вот и она сама-а,— повторил Иванов с открытой неприязнью и продолжал прямо-таки леденящим толом;— Комсомолка Соколова, вами интересуется секретарь райкома партии товарищ Николаев.
«Ну и ретив ты, парень, ну и ретив»,— подумал Николаев, но пока ничего не сказал. До чего все-таки замызгали вот такие ретивые слово «товарищ».
Иванов между тем продолжал с деловитым напором:
— Садись, товарищ Соколова, садись да рассказывай, признавайся во всем, как и полагается честной советской девушке.— И после краткой паузы обдуманно, выразительно поправился:—Хотя ты уже не девушка.
— Я попозже зайду...— в крайнем отчаянии проговорила Соколова.
— Все мы любим выкидывать коленца, а отвечать не желаем! Позже да попозже. Нет, изволь, товарищ Соколова, сейчас, не откладывая!
. — Не буду говорить,— девушка опустила голову, выгоревшая косынка прикрыла ее худенькое личнко.
— Хорошо, пусть она помолчит,— вмешался Николаев,— Расскажите вы, только покороче.
— Значит, так, товарищ Николаев, такое дело. В бюро комсомола поступил сигнал, что товарищ Соня Соколова морально разложилась. В общем, ну-у... такое дело, мужа нет, а забеременела. От кого, спрашивается? Тайна, покрытая мраком. Узнали мы, дружила она здесь с одним парнем, комсомольцем Гришей Субботой. Вызвали обоих на бюро, поставили на круг. Сначала спрашиваем его. Говорит — да, дружили, но ничего такого между нами не было. Отказался наотрез и потребовал, чтобы мы ему свидетелей представили. Но мы-то не дурачки, товарищ Николаев, мы-то знаем, что при таком деле свидетелей не бывает. Поверили ему. Теперь спрашиваем ее правду ли Гриша Суббота говорит? Она отвечает: да, Гриша говорит чистую правду, и ребенок будет не его. А чей?— спрашиваем. «Не скажу!» Глядит на нас королевой понимаешь ли, баронессой. Что ж, мы с ней в прятки играть не думаем, прямо так и говорим, что придется ее из комсомола исключить за несознательность. «Исключайте,— говорит.— Все равно не скажу». Мы ее пробовали успокоить: одумайся, Соня, скажи, кто он такой, назови, мы его жениться заставим. «Заставите?!— говорит.— Да плевать я хотела на такого мужа, который женится на мне в порядке комсомольского поручения!» Гордая, романов начиталась, дурью голову забила. Не забывай, товарищ Соколова, в какое великое время ты живешь, в каком государстве ты воспитываешься, понимаете ли!— Комсорг поперхнулся благородным негодованием.— Мы с ней и так, и этак, а она молчит, не признается. Ну, кому ты, говорим, нужна будешь с ребенком? Такая молодая, красивая и уже с ребенком? «Не ваше дело!»—говорит. Ах, не наше! В таком случае мы о твоем поведении напишем отцу с матерью, сообщим на фабрику, где ты работала раньше, чтобы знали там, кого из своего коллектива проводили на целину с музыкой да еще и с цветами. В последний раз спрашиваем, кто отец? Не призналась, так и ушла молчком. Через два дня узнаем: аборт сделала.
У Николаева на скулах задвигались желваки
Девушка не плакала, не перебивала комсорга. Молча поднялась и, не обращая внимания на окрик Иванова, вышла. Она уже никого и ничего не боялась. Никто и ничто не могло причинить ей горя большего, чем то, которое она уже несла в себе. Она пришла сюда без надежды на облегчение, скорее по инерции своей прошлой жизни, в которой она была чистой и честной, дисциплинированной комсомолкой.
Ирина Михайловна, молча слушавшая речь Иванова, поднялась и вышла вслед за девушкой. Женя не знала, как ей поступить, выйти или остаться. Во всяком случае, здесь она принесет меньше вреда, так что лучше остаться, не мешать разговору двух женщин.
— Вот, пожалуйста.— Иванов развел руки и выставил подбородок в сторону ушедшей.— Теперь сами видите.
— Что «пожалуйста?»— сквозь зубы проговорил Николаев.— Что «сами видите?»
Он не знал, чем выразить свое негодование, какими словами. Перед ним был чрезмерно активный деятель. Николаев ясно представил себе, как этот деятель продирался в комсорги, как шумел на собраниях, требуя наказания то одному, то другому. Теперь он будет не спать по ночам, до рассвета держать возле себя членов бюро, уверенный, что только так и нужно вести комсомольскую работу, бескомпромиссно, самоотверженно, без сна и отдыха. До утра он способен морочить голову пустяками, лишь бы удовлетворить свою неутолимую потребность повелевать, властвовать, администрировать.
— Давно комсоргом?
— Не так давно, еще молодой. С июля. Прежний уехал, меня поставили в самый напряженный момент. Если доверили, то я, товарищ Николаев...
— Да что вы з-зарядили «товарищ-товарищ»!— вскипел Николаев.— У вас все правильно, принципиально, нравственно, только доведено до абсурда, до своей противоположности, когда вместо помощи человеку — вред, вместо добра — зло и в конечном счете вместо жизни — смерть. Неужели ни у кого из членов бюро не хватило чуткости разобраться, помочь в беде человеку? Она ведь совершенно одна осталась. Она, возможно, любила этого негодяя, хотела стать матерью, а вы ее, в сущности, на преступление толкнули.
Иванов растерянно поморгал и отупело уставился на Николаева. Он совсем не ждал такого поворота дела.
— Скажите ей, что из комсомола ее исключать не будете, родителям сообщать не станете.
Иванов, наконец, пришел в себя, спросил недовольно:
— Что ж, товарищ Николаев, по головке гладить таких? А ведь она не первая и не последняя. У нас есть еще Танька Звон, из Риги приехала. Работает, как надо, а морально — сегодня с одним, а завтра с другим. Мы с ней поговорили, как следует, пригрозили исключением, а она р-раз — и комсомольский билет на стол! Как ее дальше воспитывать? А Соколова? Не замужем, а забеременела? Дурной пример показывает! Да и на самом деле, кому она нужна с ребенком?..
У Николаева от бешенства стянуло скулы.
–– Способная родить не нужна, а способная убить нужна!
Даже шея комсорга покрылась потом.
— Сейчас... поговорю,— с запоздалым унынием сказал он.
Николаев крикнул ему вдогонку:
— Пусть она соберет свои вещи и к вечеру придет сюда. Я отвезу ее в Камышный. Да помогите ей перенести вещи!
Иванов скрылся. Николаев и Женя переглянулись.
— А от бешенства у вас нет вакцины?— спросил Николаев.— Еще немного и кусаться начну.
Вот уже больше двух недель скитались Ирина Михайловна и Женя по целинным полям. Они делали прививки всем, кто прибыл в эти дни на уборку в их район, а прибыли студенты из Москвы, Алма-Аты, Челябинска, прибыли солдаты со своими машинами, прибыли рабочие из Кустаная, и еще, как сказал Николаев, приехала молодежь из Болгарии. Разумеется, здесь не свирепствуют эпидемии туляремии и бруцеллеза, но потому-то они и не свирепствуют, что главное направление нашей медицины — профилактическое.
В белых халатах, в косынках с красными крестиками Ирина и Женя бегали по полю вдогонку за комбайнами, на ходу взбирались к штурвальным, полуголым, с черной задубевшей кожей, протирали спиртом кожу на плече, растворяя грязь и пот, и наносили легкие царапины с каплей вакцины. Они останавливали машины на дороге, высаживали шоферов из кабины и делали прививки. Напрасно Николаев сделал им замечание относительно учета, тетрадки для регистрации больных у них были и они их заполняли, когда это было возможно. Решительным и напористым медичкам никто не смел отказывать. Солдаты подчинялись им, как офицерам. Белый халат и сумка с красным крестом действовали на шоферов, подобно жезлу автоинспектора. Они колесили по району — нынче здесь, завтра там,— ночевали, где придется: под открытым небом, на токах, в палатках, в кабинах автомашин.