Жене нравилась такая кочевая романтическая жизнь, хотя за день она уставала смертельно. Даже когда засыпала, видела перед глазами руки, множество рук, мужских с мощными мускулами и венами, и женских, девичьих с едва заметными жилками, красных, обожженных только что, и бронзовых, прокаленных многодневным загаром. Сотни рук...
Ночью Женя часто просыпалась, ворочалась и удивлялась тому, что Ирина Михайловна спит спокойно. Она удивлялась ее неутомимости и однажды вечером спросила, сколько Ирине лет.
— А тебе сколько?
— Девятнадцать.
— Ну, ты еще совсем зеленая,— сказала Ирина Михайловна и вздохнула.
Женя поняла, что она ушла от ответа на ее бестактный вопрос, но ведь Ирине не так уж много лет, она старше Жени максимум лет на шесть-семь, не больше, но почему-то болезненно реагирует на вопрос о возрасте, есть такие люди, что поделаешь. Что касается Жени, она не станет вздыхать ни в двадцать пять, ни в сорок, ни в пятьдесят лет. Она уверена, что в любом возрасте ей будет интересно жить.
...Сегодня они решили переночевать на бригадном стане «Изобильного». Надо сказать, что все предложения о ночлеге исходили от Ирины Михайловны, и это естественно, Женя еще слишком мало знает целину.
Ужинали поздно, в сумерках, и после ужина Ирина Михайловна куда-то исчезла. Женя одиноко сидела возле кухни, наблюдая, как повариха, сняв белую куртку, энергично чистила котел.
— А кто такой Хлынов?— громко спросила Женя, вспоминая совет Николаева.
Женщина выпрямилась, быстро и пристально оглядела Женю, откинула локтем волосы со лба и только тогда ответила:
— Челове-ек. Наш бригадник.
— А где его можно увидеть?
— Здесь,— опуская голову в котел, пробубнила женщина.
«Вот и пойми ее... Не побегу же я кричать по стану, кто тут Хлынов... Да еще Ирина Михайловна куда-то запропастилась».
Где-то совсем рядом злорадно заквакали лягушки. Женя, украдкой потянулась, разминая уставшее тело, подняла тяжелую сумку, отошла в сторонку и села прямо на траву, обхватив колени руками.
Неподалеку лаково мерцали темные стекла вагончикА. Сизые стены его совсем потемнели в сумерках, и сейчас четкий прямоугольный силуэт врезывался в звездное вечернее небо, как памятник.
Женя догадывалась, сколько чудесных истории было рассказано в таких вот вагончиках в непогоду, когда не выйдешь на работу, или ночью, или в час отдыха, сколько всяких разных чувств и настроений перенесено и пережито в них за эти целинные годы! Жили в таких вот полевых вагончиках и раньше, но, кажется, только на целине обнаружились подлинные их достоинства, когда приходилось размещать в вагончике и больницу, и родильный дом, и пекарню, и баню, не говоря уже о простом жилье. И где бы ни увидел теперь сизый вагончик на чугунных плоских колесах: в городе, на стройке, в тайге, в пустыне, в горах — непременно припомнится целина...
Чуть в сторонке светлели две палатки — летом в вагончике жарко,— и там негромко гомонили ребята и девушки, вернувшиеся со смены.
Стало холоднее, дохнуло ночной прохладой с полей. Повариха вымыла котлы, раскатала рукава кофточки, время от времени посматривая на Женю, поправила легонько волосы и крикнула в сторону палаток неожиданно тонким голосом:
— Девчонки, Танька не пришла?
Как будто Женя у нее не про Хлынова спрашивала, а про какую-то Таньку.
— Не-ет, Марь Абрамна, не-ет!..
Женщина вздохнула, опять стала поправлять волосы, высоко поднимая светлые, незагорелые локти.
— А чего вы одна сидите?— спросила повариха.— Шли бы к ним.
— Жду,— отозвалась Женя.
— А он всегда на загонке дольше других задерживается. То ли на загонке, то ли еще где,— озабоченно проговорила женщина.
— Да нет, я Ирину Михайловну жду,— уточнила Женя.
— А вы проходите сюда, посидим вместе, подождем,— позвала ее Марья Абрамовна к вагончику.
Женя подошла к поварихе, стала пристраиваться на ступеньки, сработанные, судя по светлым невыгоревшим доскам, недавно, к началу уборки.
— Если негде, у меня переночуете,— просто сказала повариха.
— Хорошо, спасибо.
Они помолчали. Жене неловко было молчать, надо было говорить хоть о чем-нибудь в ответ на любезность.
— А знаете, между прочим, в соседнем совхозе в один день вышла из строя бригада в двенадцать человек,— сказала она.
— Да?— рассеянно отозвалась повариха.— С чего это они?
— Пищевое отравление. Всех увезли в райбольницу. Директор совхоза волосы на себе рвал: самый разгар уборки, а людей нет, техника стоит. Представляете, целая бригада!— говорила Женя озадаченно, стремясь произвести как можно большее впечатление.
— Да, плохо дело,— отозвалась Марья Абрамовна. Несмотря на красноречивый пример, повариха, как показалось Жене, не особенно испугалась, во всяком случае, не бросилась тут же перемывать котел заново во избежание пищевого отравления, и на впечатлительность Жени смотрит снисходительно, уверенная, что у нее на кухне ничего подобного не случится.
У палатки зажгли «летучую мышь», заколыхались по стану огромные нечеткие тени. Повариха выждала, когда там на мгновение утихли голоса, и позвала с прежним беспокойством:
— Та-аня-а!
У фонаря прислушались.
— Таньки Звон до сих пор нет?— спросила женщина.
— Не-ет,— ответили ей беспечно.
Потом что-то сказали вполголоса, и все сдержанно, прячась от поварихи, рассмеялись. Побаивались ее все-таки, как самую старшую, стеснялись. Жене показалось, что сболтнули что-то, связанное с Хлыновым. Марья Абрамовна неожиданно запела, тихо и заунывно, совсем без слов, совершенно отключенно, забыв про Женю и, казалось, про весь белый свет. Танька эта самая, наверное, дочь ее. Нет, не дочь, вряд ли, но чем-то определенно близка этой женщине. И бродит, непутевая, где-то по полю и определенно с Хлыновым, иначе не стали бы смеяться ребята возле фонаря. Дети всегда смеются над беспокойством и тревогами старших...
— А что, Хлынов на самом деле лучше всех работает?— спросила Женя открыто недоверчиво. Ей почему-то казалось, что повариха имеет все основания относиться к Хлынову неприязненно, не по трудовым, а по каким-то другим соображениям, а Жене еще захотелось усомниться и в его трудовых успехах.
— Хлынов-то?— как бы опомнившись, переспросила повариха.— Сергей — парень серьезный.
–– А-а,_– тотчас поправилась Женя, дескать, буду теперь знать и не стану задавать глупых вопросов.
Приехал горючевоз, говорливый, должно быть, слегка выпивший старик, начал балагурить с девушками, выкрикивать-покрикивать:
— Эй, девчоночки, с кем бы под сосёночку!
Ребята загоготали, а чей-то разбитной, охальный девичий голос отозвался:
— Старый конь, лежал бы на печке, пятки грел!
— Хе-хе!— воскликнул горючевоз.— Старый конь борозды не портит!
— Хе-хе!— передразнил его тот же охальный голос.— Ляжет в борозду и спит!..
— Танька пришла,— облегченно сказала Марья Абрамовна и вздохнула, будто гора с плеч.
— Это самая Танька Звон?— осторожно спросила Женя, стараясь скрыть свою мгновенно возникшую неприязнь к этой уж очень развязной, непристойной, судя по голосу, девушке.
Марья Абрамовна молча кивнула.
— Она имеет к вам какое-то отношение?— продолжала Женя.— Как будто она ваша дочь или, по меньшей мере, родственница.
— Заметно?— усмехнулась Марья Абрамовна.
— Вы беспокоились о ней, звали несколько раз...
— Самой-то невдомек. А со стороны видней, это верно.— Помолчала и, словно в оправдание, добавила:—Да все они тут дети мои. Кормишь, поишь, знаешь каждого не один день.— И еще помолчав, спросила:— А что?
— Да так...— неопределенно ответила Женя, не зная, к чему следует отнести это подозрительное «а что?».— Просто голос у вас такой, материнский...
Все-таки Марья Абрамовна не зря насторожилась, Женя не могла скрыть своего недоумения здешней жизнью, а точнее сказать, здешними нравами. А может быть, здесь так принято, хочешь–не хочешь, а приходится привыкать к соленым полевым шуточкам. Не легко, наверное, здесь Марье Абрамовне, у нее лицо такое хорошее, доброе.