И смотрит Ларре в глаза, при жизни сиявшие, как драгоценные небесно-грозовые сапфиры, а после кончины превратившиеся в стеклянные и ледяные пустышки. Смотреть в них так страшно, что озноб до самых костей продирает. А видел ведь он столько смертей, что и сам искупался в жгуче-алой горячей крови. И все же родного человека терять все равно страшнее. Хоть и умер тот, по милости богини Морзаны, легко и мгновенно, храбро, в бою, в тяжелых доспехах, как истинный воин. Мечтать бы о такой смерти…
Но то случилось зиму назад. А призрак отца, и в посмертии неугомонный, все равно витает где-то рядом. Иначе, отчего он не отпускает сына своего, не дает жить спокойно? И даже в бреду, в лихорадке он снова видит этот страшный посмертный лик. Никак не избавиться от него, от этих невидящих мертво-стеклянных глаз.
И смотрят они ведь еще так ужасно насмешливо. Будто сейчас мертвец разинет рот, изогнет, ухмыляясь, синие губы и скажет ему:
— Ну что, сдался? Готов подохнуть? Отравы наелся. Ну, не постыдно ли тебе, моему отпрыску, так позорно по-предательски помирать?
И будет ведь прав. Бороться нужно хотя бы, чтобы виновного наказать. А ведь за тем столом, помимо волчицы, были все те, от которого удара в спину норт Таррум не ожидал. За Лией же он все то время следил, незаметно, придирчиво, не давая ей ощутить его взгляд. У нее шанса отравить Ларре не было, но у других зато таких возможностей было с лихвой.
И кто из них, кто?.. Кто среди тех, кто вместе с ним воевал, провел годы, служа своему господину? А ведь яд мог подсыпать не каждый. Рядом оказывались вовсе не все. Но все же отраву в кубок подмешали непременно во время злополучного ужина: ведь личная посуда норта хранится отдельно от остальной.
Думай, Ларре, думай…
Кто?..
Весь следующий день я провожу запертой в своей комнате-клетке. Мечусь в ней туда-сюда. Потом отворяется дверь и влетает Аэдан. Он тут же яростно кидается на меня.
Я рычу, вырываюсь, кусаю. Но это ничто по сравнению с крепким мужским кулаком. Мне бы шкуру волчью, привычную: вот тогда против меня и Лис бы не вздобровал. Но сейчас повержена я, а вовсе не мой противник. Лежу на скользком гладком полу, а он в приступе гнева молотит ногами мое человечье хрупкое тело, оставляя на нем подтеки из крови и жалящее-сизые кошмарные синяки.
Мне больно ужасно, но я не скулю. Нельзя, чтобы он ощутил мое пораженье. У самого глаза дикие, яростные. Потом останавливается и мне ненавистно, неистово говорит:
— Уничтожу тебя, сука! Убила, гадина, норта…
И снова замахивается, размашисто бьет. Пока потом его вдруг некая сила от меня отбрасывает далеко прочь. Лис вырывается, истошно вопя. Во мне же подняться сил нет ни капли. И кажется, будто внутри меня лишь месиво, талая мягкость, порожденная его твердым, железным большим кулаком.
А я ведь даже голову и ту не могу повернуть. Улавливаю звонкий громкий хлопок: это Аэдану с силой влепляют затрещину. Слышу отрешенно громкий скользящий звук. Могу догадаться, что держат его, но все же он пытается выйти вперед. И чей-то низкий и раздраженный голос рвет по шву царящую тишину:
— Да успокойся ты! Жив, твой норт, жив! Лекарь сказал, самое страшное теперь позади.
Я издаю стон, полный разочарования и боли от нещадных ударов. Спасли… Они спасли Ларре, хотя эту ночь он не должен был пережить. Видно, боги, шутя, играют со мной. До чего же обидно!
— Сука! Она Тарруму яду подсыпала, — яростно орет в припадке Аэдан.
С ним не согласны:
— Еще выяснить нужно, кто в действительности это сделал, — холодно ему отвечают. — Может, девчонку зазря ты избил…
Но напавший на меня мужчина не сдается:
— Да знали бы вы, кто она! — опустошено произносит он.
— Какая разница? А вот кто виноват — это норт будет думать.
— Я знаю, что это она, — сплевывая, упрямо говорит Лис. — И что бы ни решил Таррум, она за это ответит…
Это последнее, что я успеваю услышать. Ведь дальше тяжело слипаю распухшие веки и в тот же миг проваливаюсь в бездумно холодную тьму…
Пробуждение Ларре настигает не из приятных. Очнулся он, ощущая сухость и мерзкую горечь во рту. Видя, что больной пришел в себя, лекарь тут же дает ему воду, пряно пахшую целебными горчащими травами. Голос Таррума слабый и хриплый:
— Сколько? — почти беззвучно, одними губами он произносит.
— Ничего не говорите, норт! Силы берегите, — советует лекарь.
— Сколько я здесь пролежал? — Ларре с трудом повторяет вопрос.