— Не могу рассказать тебе, Дарий. Прости. Но за тот приказ, поверь, убить норт вправе был.
— Лжете вы! — кричит Дарий с яростью.
— Дар, послушай… — просит Инне. Но друг его прерывает:
— Нет! Ни слова больше!
Дарий уходит. Лишившийся сил, он ступает тяжело, грузно. Звук его шагов уносит вдаль по коридору звучное эхо. А на темнеющий впереди силуэт смотреть мне столь нелегко, что в грудной клетке чувствую, как боль изнутри режет.
— Как бы дел не натворил, — бормочет Инне.
— Не натворит, — машет Брас головой, а затем мне ожесточенно, пока нет никого постороннего рядом, бросает. — Что застыла, шавка? Чего вылезла из своей конуры?
Я рычу, скаля клыки. И хоть не страшна я должна быть ему, Брас все равно на шаг отступает. Но все же в чем-то он прав: сама жалею, что здесь оказалась. Не хочу до дрожи, до одури видеть больше брата Ильяса, глядеть в белесо-светлые знакомые большие глаза.
И сама я виновата, что из комнаты вышла. Мою дверь-то закрывать прекратили, жаль только из поместья так легко не выберешься — тут за мной неустанно следят: прислушиваются к каждому едва слышному шороху, внимательно наблюдают за малейшими колебаниями черных теней, не давая мне и шанса, намека, на такой желанно несбыточный и прекрасный побег.
Ведь зверя сколь не корми, все равно его, дикого, в лес тянуть будет…
Поморщившись, норт пьет холодную горькую воду. Оскоминой ложится она на язык, жалит его иглами. Но все же проглатывает Ларре неприятное и терпко-кислое лекарство, вяжущее рот. А сам ведь уже ни слабости, ни сил упадка не чувствует. Между тем лекарь его поучает:
— Виллендский снежнеягодник крайне опасен, — терпеливо разъясняет он. — А плоды его самые ядовитые среди кустарников этого рода. Вам, норт, повезло, что у меня оказался нужный антидот. А яд этот ведь очень коварен: если вы сейчас прекратите отвары пить, недуг к вам вскоре вернется.
Меж тем перед глазами Ларре стоит лицо бывшего друга. Того, что сам отраву в вино терпкое ему и добавил. Предал он своего норта. Не пожалел. Не поскупился на яд.
И до последнего ведь свое участие отрицал. Божился, клялся, обещанья давал. А лицо ведь до боли честное, что так поверить ему и хочется. Лицемер. Обыграл Ларре да как легко!
А подчинить его, как прежде волчицу, Таррум уже не мог — не в силах был. Больной, он и Лию-то с трудом прижал, а как она рвалась, гадина! Сдавленная силой его могущества, солгать ему не могла — пришлось ей поверить, не пытаясь снова прибегнуть к дремлющему в крови беспокойному колдовству, не пытаясь на Аэдана-предателя его нагнести.
А рука у норта ведь чуть не дрогнула. Чего стоило ему держать ее прямо, протягивая другу чашу с гадкой презренной отравой, что пришлось у лекаря взять. И Аэдан принял ее, обхватил, дрожа всем телом. Заглянул в злюще-черные глаза своего господина и тихо так произнес:
— Пусть это будет последняя ваша ошибка, норт. Береги себя, Ларре!
Береги себя… Таррум безумно смеется, вспоминая. Чего ради ему сейчас думать об этом? Родителей давно унесла незрячая, а друзей и подавно нет. Одна служба тягостная теперь осталась ему.
Ларре закрывает глаза. И сквозь тонкие на них веки видит, как оседает Аэдан и хрипит, хватаясь за горло. Изо рта его катится белая буйная пена, а малахитово-серые глаза закатываются и наверх смотрят. На белках виднеются кровяно-красные извитые ленты-сосуды. Лопаясь, они все сплошь в страшно-алый окрашивают. Аэдана рвет, выворачивает прямо на пол, на дорогой прежде мягкий бергский ковер.
Его не жаль. Жаль, что Ларре доверился ему, этому мерзкому, гнусному ничтожеству. А тот ведь не выдал таинственного врага даже, умолчал, кого ради старался.
Интересно, Таррум тоже валялся так, в бессилии хватаясь за горло, будто желая то разорвать? «Мучайся, друг, — тогда подумал Ларре. — Страдай, как я!»
Потом жизнь в глазах Аэдана погасла: сперва напоминала она тлеющий уголь, затем огонь силы притих, чтобы навсегда исчезнуть. Поверженное тело предателя унесли слуги. Ларре не желал знать, что с ним стало потом.
Сейчас Таррум думает о другом. О письме, что в тот проклятый вечер, когда отравили его, за ужином получил. Которое читал, наслаждаясь лиеским выдержанным рубиново-блестящим вином.
Его просили приехать как можно скорее. А он подвел из-за яда, что в кубке серебряном был. Спешить придется ему только сейчас.