Чего врать: Миланэ сразу чуть притрусила и заосторожничала при виде такого самца, причём не от явного страха, а от чистого инстинкта самки, зова крови, готовая следить, слушать и внимать тому, что он будет делать-говорить. Словно учуяв её зажжённую кротость, тот улыбнулся ещё нахальнее и пошёл прямо к ней:
— Ты воззвала к Вестающей, милая? Ступай ко мне, проведу.
Миланэ не стала этого делать, а вместо встала полубоком, недоверчиво, обвив лапы хвостом, будто молодая и стеснительная маасси. Лиша-аммау — так зовётся эта классическая поза, которая в среде Ашаи-Китрах считается манерной и наивной одновременно.
— Корись! Ты зовёшь моих вернейших вестниц, моих служанок, моих рабынь. Ты сама надлежишь к самкам, что ублажают меня. С детства надлежишь! Сюда! Ко мне!
— Не хочу к тебе, — ответила Миланэ.
Он помотал головой и свершил броский жест рукой, будто она сказала нечто крайне глупое и неприличное.
— Силы ты берёшь от меня, — приближался он. — Свой огонь ты берёшь из меня. Не строптивься, услужница. Подойди ко мне, я так тебе велю — соединишься со мной.
— У меня есть тот, к кому я подойду, — ещё тише молвила Миланэ.
— Поклянись в верности мне — Ваалу! — дочь Сунгов, безгривая!
Лев встал перед ней, навевая страх.
— Служанка, что решила отрицать хозяина. Неслыханно. Сейчас я укажу твоё место. И я пощажу тебя, если вовремя отбросишь глупости. Криммау-аммау передо мной! Пади ниц.
Ещё миг — и он набросится на неё. Наверное, чтобы душить. Как Арасси.
Вдруг это очень разозлило Миланэ; нет, не так — привело в дичайшую ярость. Она так пытается найти Вестающую, чтобы доказать ей, чтобы поговорить с нею, чтобы спасти своего Амона, а этот жалкий и тщетный фантазм, пытающийся прослыть ужасно-могущественным, мотается у неё под хвостом. Тщетно всё! Не достать и отсюда Вестающих. Пожалуй, не может она достичь их вообще — что-то ей неведомо. И это всё он, он повинен, этот недоносок духа, жуткое творение глупых и слепых душ, ухвативший чужие, чистые души; ему служат его лучшие дочери, Вестающие, его именем прикрываются и властвуют над Сунгами, имея всё, что имеют. Это он удушил Арасси, что не сумела сопротивляться, не сумела сжечь свою веру в сердце.
Миланэ он перестал быть страшен — он стал отвратителен. Он даже не был достоин того, чтобы вытащить кинжал. Она присела к земле этого мира и тут же возле ладони явился светящийся камушек, ведь самый жест презрения — бросить камнем.
— Уходи прочь, не дерзи мне, львина.
Задрожала земля, раздался жуткий звук, будто обрушивается всё живое и неживое. Лев-фантазм весь вспыхнул огнём.
Но Миланэ бросила в него камнем, и хотя между ними было не более пяти шагов, казалось, он летит невероятно долго. Перспектива и расстояние вдруг безумно изменились — оказалось, что лев находится далеко, невероятно далеко, вокруг нет никакого леса, они в воздухе, а внизу — чёрное море; красное небо и красные облака. И он явно желает утопить её в этом тёмном море, и на самом деле это — смертельно опасная игра. Но брошенный светлый камень вдруг превратился в сверкающее копьё, длинное и яростное, бешено-неудержимое. Оно сразило этого льва, и кем бы он ни звался — Ваалом, духом Сунгов или ещё кем — сам пал в то море, которое уготовил для этой львицы-сновидящей.
Всё вокруг опустело; это алое небо и огненные облака напоминали о чем-то высоком, древнем, строгом и простом, но Миланэ уж не успела ничего додумать и сделать, потому что стала падать вверх, вверх, вверх…
Поэтому она не вставала с кровати и совершенно обновленным, чистым взглядом взирала на окружающее: углы комнаты; пол и потолок; мебель; пыль в воздухе. Кралось в душе ещё тихое сомнение: всё или ещё нет? Дома я или ещё в ином? Да что тут скажешь. Всё-всё-всё это было как-то слишком. Всякая мысль растворялась, так и не дойдя свой законный путь до конца. Неизвестно, сколько бы дочь Андарии оставалась спокойно-недвижной, как тут в дверь постучались.
— Да, — спокойным, ровным голосом отозвалась Миланэ.
Это Раттана, обеспокоенная, что хозяйка так долго спит; некогда она уже была предупреждена, что сон Ашаи вообще не следует прерывать, но здесь волнение преступило запрет.
Оказалось, что завтрак поостыл, погода хороша и уже было целых три просителя, и все трое приглашали её на торжественный ужин к себе домой, и все три письменные приглашения отдали Раттане. Они не остались без внимания Миланэ, ибо она никогда никого попусту не отбрасывала в жизни. У всех трёх повод оказался очень простым: в этом районе Марны явилась новая сестра, и род добрых Сунгов, естественно, имеет желание познакомиться со новоявленной сестрой. Конечно, от её глаза не ускользнуло то, что все они были, можно сказать, с некоторым житейски-приземленным расчетом; да расчёт не особо-то прятался. Одно из приглашений, правда, несколько удивило, поскольку там имелся некоторый намёк, что приглашавший род — вполне себе патрицианских кровей; но с иной стороны, Миланэ неплохо знала, что подобные приглашения — для завязывания нужной связи и знакомства — не совсем в духе патрициев; они предпочитают иные пути и методы, считая подобное ниже собственного достоинства.
Мир вокруг, как всегда, чего-то требовал и вынуждал действовать. Иной может подумать, что жизнь Ашаи-Китрах совершенно свободна от обыденности и обывальщины. Как бы не так! Миланэ была сестрою-Ашаи лишь ничтожное время, но уже успела как-то устать от всей этой рутины, которая пленяла просто вмиг. Она очень быстро обросла обязательствами, делами, связями, тому подобным. И дело совсем не исправляло то, что Миланэ жила некоей двойной, если не сказать — тройной жизнью (добрая-молодая Ашаи-Китрах под патроном; отчаянная преступница-отступница, страстно желающая свободы своей любви; сновидящая львица духа). Может показаться, что познание иных миров способно отбросить дух в великое море безмятежности, где легко осознать: всё есть тлен; и если реальность одного мира тебя таки достала, то без больших хлопот можно немного укрыться в ином, словно уехать из неприятного места.
И так, верно, делали многие сновидицы. Хорошо им, но для Милани это невозможно. Потому ею уже некоторое время владело сумеречное состояние духа: в чём-то злое, в чём-то бесконечно меланхоличное, в чём-то — ироничное; это случилось вообще после Приятия, но особо разлилось по душе именно сегодня, после сегодняшних снохождений.
Домой вернулась после обеда, и тут её ждал сюрприз, скорее неприятный. Дело в том, что когда она в последний раз посетила Дом Сестёр, то там её остановила одна Ашаи — старшая сестра угасающего возраста — и обвинила с трагическим укором, что Миланэ высокомерна и не хочет ни с кем беседовать. Миланэ ответила, что это не так, что она беседовала со многими сёстрами, и словца ради предложила навестить её дом, где у них состоится обстоятельная беседа о чём угодно. Эта сестрина хмыкнула и удалилась, и каков же был ужас воспитанницы Сидны, когда она действительно сдержала своё обещание: пришла сегодня, в неудобное послеобеденное время; Миланэ ничего не оставалось, как принять её, и начала беседовать с нею, точнее, эта престарелая, лет пятидесяти львица монологом жаловалась на жизнь (дети не жалуют и прочее) и здоровье (Миланэ узнала все её болячки да ещё то, что у неё совсем кончились лунные дни); потом очень быстро растрогалась и стыдливо читала совершенно нелепые для её возраста стихи о любви собственного сочинения. Также полила грязью всё сестринство Марны, но крайне расплывчато, неконкретно, безо всяких имён, и чувствовалось, какая это одинокая и загнанная душа.
Этот визит так и остался бы в памяти как неприятно-взбалмошный, если бы старшая сестра не обмолвилась по прощанию:
— Вообще, не вижу во львице ничего, что бы намекало на её столь двусмысленную славу.
— Что превосходная имеет в виду?
— Могу сказать, что не всем, но многим известно, — словоохотливо начала она, — что Миланэ является Ашаи рода одного из сенаторов, предыдущие поступки которого явно свидетельствовали, что он, как ни прискорбно, питает определённый род неприязни к нам, львицам Ваала. Сам факт подобного отношения должен настораживать, но что поделаешь — в Империи существует терпимость, даже благосклонность к своеобразному вольнодумству. Ходят некоторые слухи, уже более тихие, что у Миланэ есть определённые связи, в том числе — в среде Вестающих. Само собой, это похвально. Нет-нет, я ничего такого не хочу сказать, тем более, что все эти слухи не афишируются и не множатся, и вообще не имеют никакого скандального оттенка… Ну, пожалуй, разве что эта библиотечная история.