Миланэ не знала многих вещей о Раттане; да что тут говорить — почти ничего. Она не ведала, что Раттана, бывало, говорит во сне, она не знала ни одного слова её родного языка. Даже как «здравствуй» — и то не знала.
Вдруг это тяжело впечатлило её, как-то даже придавило книзу, к земле, и она прямо так и села на пол прямо в красивом, пепельном пласисе, распустив хвост во всю длину; ножны сирны легонько стукнулась о твёрдые доски. Ведь на самом деле она, Сунга, победоносная Сунга, надменная Сунга — как весь её род — не интересовалась ничем другим, кроме как тем, чем жили и что знали лишь остальные Сунги да их предки. Знания и знамения духа всего остального мира, даже иные языки — являлись тёмной загадкой, неизведанной землей, которую она, Сунга, по невежеству не желает даже видеть.
Ужасающая простота этого открытия зияла бездонностью.
Что говорит эта львица? Чем терзается изо дня на день? Есть ли среди них великие художники или поэты? Каковы их имена? Каковы львицы духа у её народа? А каковы львы?
«Да, можно снова сказать, что возможны лишь одни львицы духа на сей земле — Ашаи-Китрах, дочери Сунгов», — смотрела на Раттану Миланэ, облачённая в свет бледной луны, светившей в окно. — «Но какова нелепость в этих словах… Что сделать, не положено мне думать иначе, ведь я — истинная Сунга, а мы лишь только вертимся вокруг самих себя».
Внезапно Миланэ негромко засмеялась, усилием воли подавив громкий смех.
— О предки, я так уверенно говорю о себе… — тихо заговорила она. — Хотя даже не знаю происхождения половины своей крови. Даже не знаю своей крови — что говорить об остальном, — посмотрела дочь Андарии на собственные ладони, чувствуя эту знакомую, мощную, яркую сноподобность всего окружающего; потекла колючая вода по затылку и макушке; и…
Не время сновидеть. Миланэ тряхнула головою, намереваясь встать. И тут вдруг с пояса свалился, невесть когда успев развязаться, мешочек со знаками Карры-Аррам.
Миланэ, безусловно, увидела в сем знак, знамение. Если есть время и место для мантики, то самое лучшее — тёмная комната средь лунной ночи. Она сразу, не вставая, возле спящей Раттаны, стасовала знаки. Решилась задать давно мучивший её вопрос, и решилась вытащить только один знак; это чтобы наверняка, чтобы не было никаких разночтений или сомнений.
Да или нет?
Даруется ли вскоре Амону свобода?
Нет, не так…
Я смогу освободить Амона?
Не так. Точнее вопрос. Ты же хорошая мантисса, ты же знаешь.
— Будет ли Амон свободен в ближайшее время?
Ещё никогда дочь Сидны с таким трепетом не ждала того, что покажет Карра. Она очень боялась, что там будет «нет». Или неблагоприятный ответ. Или сомнительный ответ. Или что-то подобное. Она, наверное, тогда бы разбудила Раттану своим жутким рыком, воткнула сирну в деревянный пол, сожгла в печи все знаки Карры, которые некогда рисовала с такой тщательностью и великим прилежанием, взяла со стойки совну, которую, не торгуясь, прикупила у оружейника три дня назад, и разбила бы жуткими ударами всю домашнюю утварь, расколола все двери дома и выбила окна, а затем пробралась через одно из них наружу, в великий ночной мир, и пошла бы по дороге вперёд, яростная и озлобленная, круша всё и всех, кто попался бы на пути (как весело, как превосходно, торжество злобы!), пока бы не сокрушили её саму, и её рано или поздно сразили бы наповал, безумную, но это ей нипочём, потому что она ничего не боится, она бесстрашна…
«Лаусем сагамиир» — «Разбитые оковы».
Так ясно и недвусмысленно ответила Карра этим знаком, этой силой, в мире витающей, что обозначает открытость. Величие. Свободу. Она прижала к сердцу этот знак, враз растворивший невидимый камень на её плечах, что превратился в колючую воду, стёкшую к хвосту.
Нет, она сделает что угодно, как угодно — лишь бы предсказание стало правдой.
В жизни есть моменты, когда не хочешь ничего менять, и к твоему положению совершенно излишне что-то прибавлять. Сегодня такой наступил у Синги: он лежит распластавшись на большом голом камне, как раз в полтора львиных роста, греясь в мягких, ласковых лучах утомлённого предзакатного солнца. Служительницы их лечебницы — все чистокровные Сунги — уверяли, что эти камни брались лишь с одной местности, и все они происходят от вулкана, что давным-давно превратился в спокойную гору. Может и так. А может нет. Синге всё равно. Он просто валяется, смотрит на великую синь неба, улыбается, потом переворачивается на живот, выжимая капли воды из гривы, и смотрит на блестящую водную гладь небольшого, тёплого минерального озера, из которой выходит она во всей нагой, спокойно-изящной красоте. Всё, что на ней — лишь серебряное кольцо сестринства на левой руке, с неё густо стекают струйки воды, а сама приглаживает уши, чтобы с них поскорее ушла влага; она стройнится и держит осанку, как все хорошие воспитанницы дисциплариев, её хвост гармонично следует движениям хозяйки, не влачась по земле, но и не взмывая вверх; она находится в красивой позе, которая наверняка у Ашаи-Китрах зовётся мудрёно-древним словом.
Миланэ к нему хвостом, к ней шагов пятьдесят, не меньше. Принято, что львы и львицы выходят из источника с разных сторон — правой и левой соответственно — и должны облачаться во что-нибудь сразу после выхода, поскольку в нагом виде ходить перед другими — вызывающе и неприлично в любом обществе, даже в патрицианском, которое преобладает здесь, в Хамаларе. Но в самом озере даже особа самых строгих и запуганных правил не может позволить себе быть в чём-то одетой, ибо купаться в минеральных источниках можно только как мать родила. Особо озабоченных нравами у выхода из вод встречают заботливые служительницы, которые вмиг обернут тело в несколько слоев ткани, и почему-то Синга до последнего момента был уверен, что нечто подобное будет происходить с нею, ибо он помнил об её андарианском происхождении, где нагота предназначена только для супруга и любовника (первым он быть не мог в принципе, вторым пока что считаться не вправе). Он как-то призабыл, что Ашаи-Китрах считают пошлым чрезмерно трястись над строгими приличиями, да и самим Ваалом призваны вносить в мир смуту красоты; она, наученная наставницами путям львиц Ваала, не могла следовать всякой скованности, даже если бы и хотела.
Сейчас ты можешь созерцать, как она неспешно расправляет большой отрез белой ткани и замысловато складывает его, чтобы, в отличие от большинства львиц, что просто заворачиваются в ткань, сделать некое подобие одеяния. Видно, как она отдает свою ткань обратно, что-то объясняя пожилой львице-служительнице. Та внимательно слушает, кивает, торопливо уходит и быстро возвращается, принёсши куда больший отрез ткани, чем ранее. Миланэ, по-видимому, удовлетворяется и очень ловко, с привычным мастерством, вершит с ним нечто труднообъяснимое, пока не проясняется: она сделала себе одёжку, которая прикрыла плечи, грудь, живот и бёдра, спереди она едва доставала до колен, но сзади почти касалась земли, причём долы разделялись надвое, чтоб хвост был свободен и не прижимался тяжестью ткани; он пригляделся и вдруг засмеялся — это так похоже на пласис!
Управившись со всем этим, она пошла к нему, ровно и стройно, такой походкой, которая вырабатывается только у Ашаи после многих лет упражнений. Глядела то на него, то на окружающее, и Синга отметил, что наблюдает за нею не только он, но и старый львина, валяющийся неподалеку, притащивший сюда своё многочисленное семейство. Здесь больше не было голодных взглядов самцов — в разгар Поры Огня здесь не сезон, сейчас будут праздники охоты, праздники урожая и прочая нудь… Она приближалась, Синга чувствовал, как каждый её шаг мучительно-сладко вбивает в сердце стрелу за стрелой…
— Легче вам, львицам. Вышла из воды, отряхнула шёрстку, чуть пригрелась — и всё. А нам ещё с мокрой гривой ходить.
— Ой ли легче, Синга, — улыбалась Миланэ, возлегая на камень, не глядя на него и щурясь от солнышка. — Что ты знаешь.
Миланэ вдруг рассказала о том, вмиг перехватив беседу, что каждая Ашаи должна уметь делать пласис из куска ткани; приличия вовсе не требуют, чтобы так совершалось всюду, но ей это пришло в голову из озорства. Вообще, необычно и увлекательно — с интересом слушать львицу, потому что Синга, откровенно, привык к иному: он что-то рассказывает львицам, а они слушают. Тут же Миланэ выказала себя как отличный собеседник, только теперь Синга начинал понимать, почему некоторые львы сходят с ума по Ашаи и признают их лучшими любовницами. Дело-то совсем не в каких-то совершенно особых талантах в постели, а именно в том, что такая львица — твой партнёр и друг во всех смыслах; у неё есть тысяча и один способ доставить удовольствие. Вдруг подумал: а отчего многие считают, что с Ашаи-Китрах всё очень сложно, непонятно? Гляди: вот как с нею приятно и легко, всё плывет само собой! Где здесь сложность, где мука?