— То самое я могу сказать о тебе. Ты тоже неопытен со львицами, — закачала она лапой, облокотившись о коленку.
— А я не буду скрывать. У меня немного опыта со львицами. Серьёзно. Можно уверенно сказать, что его почти нет.
— Вот как. И куда ты растрачиваешь свой голод льва?
— Нет, ну не всё так печально. Есть куда пойти. Но там я могу лишь переспать, ничего больше. Любая беседа мучительна, ибо куртизанок учат во всём соглашаться с клиентом, и ты можешь нести любую ахинею — она со всем будет согласна.
— Их можно понять. И не ходи к куртизанкам. Найди любовницу, она точно не всегда будет соглашаться; наверняка беседы пойдут иначе, да и вообще, появится больше граней.
— Найти любовницу — не значит найти любовь. У меня была одна львица. Содержанка. Поклонница моих стихов, но так, понарошку, чтобы я был к ней больше привязан. Я это понимал, она понимала, что я это понимал, и я понимал, что она понимает, что я…
— Довольно, Синга, а то уши сейчас потемнеют, — Миланэ закрыла мордашку ладонями.
— Потемнеют уши? Как это, ты о чём?
— Так говорят в Андарии, если кто-то о чём-то говорит слишком много и чересчур подробно, вроде того.
— У тебя очень красивые уши. Нечего им менять окрас — у них и так тёмная кайма, — он влюблённо протянул к ней руку.
— Благодарна за комплимент, — чуть отвернулась она.
— Не назвал бы это комплиментом. Скорее, лирическим замечанием; оглашением миру словом того, что есть, а поэт именно тот, кто оглашает, что есть; он ничего не придумывает. Утверждение — «так есть»… В какой-то мере я влюблён в твои уши. И не только в них.
— Ты откровенен. Ты чересчур откровенен. Не надо, — сильнее отвернулась Миланэ, нервно вздохнув.
— Вот не знал, что можно быть чересчур откровенным. Откровенность — всегда нараспашку; в ней нет полутонов, нет ничего слишком.
— Мне приятно, в самом деле. Просто… Всё так сложно, ты ничего не понимаешь… — Миланэ слабо отталкивалась и неуверенно отталкивалась. — Синга, ты славный лев, в тебе всё прекрасно, ты очень хорошо ухаживаешь, и вообще, но…
— Миланэ, я понимаю, что ты надлежишь другому. Понимаю.
Безусловно, он принял её неуверенность и трогательное сопротивление за столь свойственное львицам — особенно львицам скромного и благородного толка — поддразнивание, перекладывание ответственности за происходящее на льва.
— Кровь моя, да не в этом дело! Милый Синга, не в этом, всё настолько темнее, насколь ты и представить не можешь, и… Что тебе сказать? Знаешь, здесь очень хорошо, но давай пойдём… Синга! Синга…
Миланэ больше ничего не успела сказать, потому что объятия Синги стали слишком сильны, его ладонь обняла её затылок, пригладив милые сердцу уши, а после он встретил её, почти безвольную, растаявшую от неведения собственных чувств и того, что вообще происходит с нею в этом мире, да и в иных мирах — тоже.
Синга, конечно, привирал и скромничал. Он умел чувствовать львицу, умел целовать её. И это оказалось ужасным. Если бы он был неприятен, отвратителен, глуп — стало бы легче, ибо такого несложно использовать в своей цели, не корясь совестью; если бы он не оказался нежен и лишь притворялся, что любит — можно было бы заразиться эфемерным духом мщения и однажды воздать за все неприятные мгновения.
Удивительно видеть, как Ваалу-Миланэ, освобождённая от плена поцелуя, вдруг всхлипнула, глаза её стали большими, а по скулам очень бегло прокатились несколько блестящих слезинок. Сама она беспомощно обняла себя руками и забила кончиком хвоста, уставившись перед собой.
Вот всего ждал Синга, но не такого.
— Никогда не видел, чтобы львица так взволновалась в чувстве, — с каким-то труднообъяснимым восхищением посмотрел он на неё.
С истинным мучением взглянула на него, так желая, чтобы он понял всё по её взгляду. Чтобы ему вдруг стала явной вся та скрытая подоплёка, с которою она к нему пришла, чтобы разозлился и прогнал прочь; она бы, конечно, что-то ему ответила в отместку, прикрылась гордостью Ашаи-Китрах и удалилась.
Но нету у него этих сил.
— До чего ты интересна, Милани!
— Это было в первый и последний раз, — поднялась она. — Идём. Я не против чего-нибудь съесть.
«Прямо как маленькая! Успокойся и делай, что должна».
Игра понята и принята. Синга за общим обедом в его комнатах был весел и словоохотлив, интересно рассказывал о светской жизни Марны, сыпал какими-то курьёзами, шутками; потом они разобщились, ибо Миланэ сослалась на личные дела и ушла в свои комнаты. Там она села у окна, попросила уйти служанку, что убиралась, и не делала ничего. Только смотрела в мир. Низкие горы, укрытые лесом, чистое небо. Она подумывала чем-то заняться: то ли каллиграфией, набор для которой предусмотрительно взяла с собой; то ли стоило зацепенеть в аумлане до вечера; то ли связать темляк для сирны. Но всё не то. Пожалуй, даже книг не хотелось читать, хоть Миланэ охоча до книги, иногда — как оказывается — даже слишком.
«Не прочла я всё “Снохождение”. Нерадивая, имела ведь время! Хоть бы со всех мучений взяла всю пользу, да нет же… Да что с этой книгой? Почему я её так хотела? И даже хочу, невзирая на все ужасы, что она принесла?»
Мысль оказалась занятной; несмотря на свою кристальную очевидность — новой.
«Что есть книга? Бумага. Нет, не бумага. В руках того, кто читает, она превращается в чистое знание. Мне не нужна книга — я стремлюсь к знанию. Но отчего я решила, что могу всё узнать о снохождении по книге? Потому что нет рядом Малиэль, которая её написала… Но есть ли в мире подобные ей? Несомненно…»
Но тут-то мысль перескочила от вышнего к земному.
«Успела я изнервничаться. Лунные дни что-то совсем пропали. Так недалеко и загнаться».
Несмотря на то, что визиты к Амону были воспрещены сверху, у него было два посетителя. Первой оказалась правдовидица Ваалу-Ахира, вхожая в практически любое учреждение Империи Сунгов; служащие Надзора подумали, что она пришла его «колоть», как выражались, но нет — только зашла к нему, несмотря на все предупреждения, посидела с минуту напротив, изучая свинцовым взглядом, и единственным её вопросом было вот что:
— Но почему «Домашняя кухарка»?
На этот вопрос Амон рассмеялся. Служители недоуменно переглянулись.
Вторым посетителем был лев старый, грузный, успевший повидать очень многое на своём веку и слабый здоровьем в последнее время; но его всё ещё держали на службе из-за огромного опыта. По старому знакомству он был пропущен для беседы с Амоном прямо в его одиночную узницу.
— Какие глупости успел ты натворить, мой львёныш, — говорил он, качая умудрённой головой. — Мы испробовали многое, чтобы вытащить тебя. Увы, — хрипло вздохнул он и закашлялся.
— Сир Мейра, я вам кое-что скажу, — посмотрел на него Амон исподлобья; его глаза блестели из-под косм гривы.
— У?
— Лев ведь знает, что мы с Миланэ были заодно?
— Миланэ? Той Ашайкой, из-за которой ты здесь?
— Ну да.
— Знаю, малыш. Все совершают глупости. Мелкие душонки творят крохотные глупости. Широкие — большие.
— Сир Мейра, она обещала, что меня вытащат, — еле слышным шёпотом сказал Амон, наклонившись к нему. — После суда.
— Что? — засмеялся старый лев, откинувшись на холодную-холодную стену. — Что ещё она тебе обещала, мой львёныш? Золотую гору? Ладно, неважно. Знаешь, где она сейчас?
— Где?
— В Хамаларе. Вместе с Сингой, сынком сенатора Тансарра.
— Я знаю, кто такой Синга. Что она там делает? Откуда сир знает?
— Откуда знаю? Дело жизни такое — всё знать. Что делают? А что делают в Хамаларе? Купаются в минеральной водичке. На пиры ходят, вино пьют, танцуют. И гуляют по окрестностям.
Амон часто и шумно дышал, уставившись перед собой. Широко расставив лапы и опершись о колени локтями, он напоминал воина, отдыхающего после сражения.
— Я тебе объясню, мой малыш, что с тобой случилось. Как только с ней связался — и тебя я не могу упрекнуть, потому что оперативно ход был правильный — ты сразу оказался в болоте, в котором можно утопить целый легион, а не только тебя одного. Ты, по малости опыта, думал, что всем управляешь и всё ведёшь, хотя на самом деле уже давно шёл на поводу. Все эти краденные книжки, вся суета, скандалы, туда-сюда — интриги в их собственной среде; они купаются в интригах, как жабы в болоте. А ты попал. Попал между молотом и наковальней, стал удобным инструментом на день.