Он отошёл, заложив руки за спину.
— Знаешь, что я на днях написал? Вот послушай:
Была б ты охотницей,
Тогда стал бы я луком,
Для твоих сребрострел
Направленных в вольницу…
Синга поднялся и подошёл к стене возле окна.
— Синга, прости, — осторожно дотронулась она к нему, подойдя сзади.
— Ненавижу. Мы могли бы стать такой парой! Ненавижу… Уже ничего не будет так, как прежде.
Он пошёл к выходу, но резко развернулся:
— Мой отец ничего не узнает. Делай, что хочешь, предавай мой род, как хочешь. Ни отец, ни мать ничего от меня не узнают. А я сделаю вид, что перебираю дела отца… А почему, собственно, «сделаю вид»? Я это сделаю. И все будут довольны, особо твои Вестающие, — указал на неё когтем. — Даст Ваал, ещё и Амона освободят. Заживёте вместе чудесной, цветущей жизнью, без моих сребрострел.
— Твоих сребрострел, — безучастно отметила Миланэ.
— Что? — Синга спросил даже как-то визгливо, как обсчитанный покупатель.
— У твоём стихе сребрострелы принадлежали мне. Ты был луком. Я слушала… — подняла она взор.
— О чём ты вообще?
Миланэ внезапно и совершенно не к месту подумала о том, что искусство бывает очень искусственным.
— Я не буду делать ничего во вред твоему роду. Как только Амон выйдет на свободу, я уеду из Марны навсегда. Всё имущество, подаренное твоим отцом, я оставлю в целости и сохранности, исчезну из вашей жизни, попросив прощения за предательство.
— Да… Да. Пусть будет так. Делай, как знаешь.
Синга сделал несколько резких кругов по комнате, а потом направился к двери.
— Твои Вестающие будут довольны. Я всё сделаю, как ты просила. Надеюсь, они исполнят обещанное и выпустят твоего любимого предателя.
— Синга!
Но за ним уже закрылись двери.
========== Глава XXV ==========
Глава XXV
Миланэ как раз сидела за письменным столом, бесцельно разрисовывая графисом большой лист красивой, белой бумаги; предметом её несознательного творчества стали узоры, каллиграфические литеры, несколько стилизованных знаков пламени Ваала, чёрные заштрихованные точки, путанные каракули.
Не хочу. Не хочу я больше всего этого. Может быть, так всё и должно быть; возможно, так надо, Вестающие должны такими быть, и вообще всё-всё сестринство, и Сунги — а мне надоело. Не могу… Не умею. К чему я пришла?
Какой стыд, какой позор.
Какой ужасный навет, какая гнусная ложь.
И что дальше? Было ведь оговорено, что я буду служить Вестающим, а они в ответ освободят Амона.
Но разве я додержалась договорённости? Где сейчас Синга, а где я?
Хоть бы не рассказал родителям.
У меня ещё есть время, ещё ничего не потеряно.
Но если Вестающие захотят, чтобы я сначала закончила со Сингой и его отцом, и только тогда выполнят обещанное? Они ведь не глупы.
О, мои предки… А я не могу выполнить обещанного.
Я… Я паду на колени перед Сингой. Ещё раз попрошу прощения. Буду умолять притворяться, будто он исполняет мою волю. То самое сделаю с Тансарром. Пусть они притворятся, поиграют роль, и как только Амона освободят, то…
Чуткие уши услыхали, что в соседней комнате что-то скрипнуло. Миланэ насторожилась. Но ничего. Показалось.
Если Вестающие узнают обо всём этом, то не видать от них помощи. Тогда остаётся разве что к Высокой Матери идти.
Да, так что ж, я великая лгунья и нечестивица, но всё это — ради тебя. Я лгу ради тебя, сижу здесь ради тебя, я всматривалась в чужие глаза с притворной симпатией ради тебя; я верна, в этом моя честность — я не брошу тебя. Ты упал, ты свалился в глубокую яму, ты тонешь в чёрном зеркале — я бросаюсь туда за тобой, ибо не брошу тебя. Ты не зовёшь на помощь, потому что так не пристало, и ничто не толкает меня вниз, в темноту, в который ты сейчас покоишься — но я упаду туда, я буду вместе с тобою, и выведу к свету; я сама стану светом, если так будет нужно, и великое пламя осветит тебе путь, чтобы ты знал, как выбраться из пещеры. Я не брошу тебя, я не брошу тебя…
Вытащив сирну из ножен, она несильно уткнула её острие в стол. Потом отложила в сторону бумаги и посмотрела в окно.
Все свои силы Ашаи она теперь чувствовала, как тяжкий, бесполезный груз. Да, она пыталась приходить к Амону во снах; и, кажется, он понимал, кто и почему приходил. Даже если он по пробуждению всё забывал — пусть так… Но всё равно она не может дать ему свободы.
— Как мне теперь быть с тобой, мой Амон? — спросила она темноту и себя.
— Как и тогда.
Этот голос не просто привёл её в чувство, нет. Она вся вздрогнула, а потом резко замерла, обернувшись. В полутьме, в неверном свете одинокой свечи возле стола, возле приоткрытых дверей виднелся родной силуэт, эфемерные получерты. Но если глаза могли подвести, то не уши — она прекрасно слышала, кому надлежит голос.
— Амон? — с величайшей надеждой, полной дикого страха, спросила Миланэ.
— Это я.
От изумления Миланэ даже не набросилась ему на шею, а так и продолжила сидеть, только упущенный из ладони графис покатился по столу, а потом свалился на пол.
— Был здесь всё то время, в соседней комнате, пока вы занимались делами. Я ждал, пока он уйдёт.
Она поднялась на молодые, стройные лапы.
— Но как тебе удалось… сколько сил потратила, не могла к тебе никак попасть, я… ты получал мои письма? Они тебя выпустили?
— Да сбежал я, — подошёл к ней. — Но хотел взглянуть тебе в глаза, прежде чем пуститься в бега. Мне рассказали, что ты… — начал он с со злостью и глубокой обидой, но не договорил, потому что она бросилась ему на шею, и так повисла на ней, впившись в него когтями почти до крови.
— Амон, милый. Я так соскучилась за тобой. Ты не представляешь, как они мне все надоели. Я пыталась, неистово пыталась, поверь… Мне приходилось врать, вилять, притворяться и спать, с кем надо. Как я боялась этого суда!
Есть такая вещь между двумя: ты, в разлуке наслышавшись всего плохого, злишься, ты веришь каждому чужому слову, и всё кажется тебе истой правдой, терзают великая обида, ревность и предательство чувств; события, поступки, взгляды сами складываются в злую картину мира, где всё предрешено; а тем более в такой тяжёлой, непонятной, грубой разлуке. Появляется прочная вера: она была не той, он был не тем, а всё между вами было ложью либо мимолётным капризом.
Они таковы, Ашаи-Китрах — дочери лжи!
Но вся вера разбилась при её виде; то, как она встала, как посмотрела, даже свершился взмах хвоста. Амон вмиг всё узнал в ней, и даже запах — и тот вмиг узнал. Он чувствовал частое дыхание у себя на щеке и впившиеся когти, и понимал, что в мире нету иной львицы, что любит его больше; и не понимал — почему усомнился? Почему не поверил?
— Амон…
— Ты отдалась в волю Вестающих?
Ранее он намеревался спросить это холодно, с колючим задором, не один раз продумывая всю сцену в уме. Теперь вышло печально, жалея.
Амон почуял, как она закивала.
— Да, они предложили мне сделку, — медленно и тихо молвила она.
— И ты им поверила?
Долгое молчание.
Они чуть качались в такт внутреннему ритму, освещенные лишь слабым светом из окна. Лапы их стояли на ткани разбитой постели.
— Что мне оставалось, Амон? — говорила Миланэ ему в ухо. — Я подумала, что если они смогли спасти меня, то помогут и тебе… — отольнула, словно очнувшись. — Чего ты хочешь? Хочешь есть? Хочешь пить?
— Вижу, тебе далеко пришлось зайти, — посмотрел он на кровать.
Миланэ тоже посмотрела на неё и темно сказала:
— Кровь моя, Амон, я бы охмурила тысячи львов, лишь бы тебе это дало свободу.
Не сговариваясь, присели на кровать, сначала друг возле друга, но потом он одним движением обнял её за бёдра и усадил себе на колени. Так покоясь, она обняла его; в какой-то миг захотела сказать, что ему следует хорошенько вымыться, но сдержалась.
— Не знаю насчёт тысячи, Милани… Но с этим у тебя ничего не вышло. Ты во всём ему призналась, — улыбнулся он.
— Амон, я… Прости. Меня уже тошнило от всего, я должна была что-то делать, и не могла подличать с этим львом и его родом — они плохого мне не сделали, и… Я думала уже идти прямо к Высокой Матери, будь что будет…