Гречанка чуть улыбнулась, но глаза ее остались строгими. В них застыла какая-то отстраненность.
- Довольно безумств, Генрих. Шевретта предостерегает вас от некоего Рудольфи.
Роган вернулся к письму герцогини де Шеврез.
- Ах да! Бедняжке мерещатся всякие ужасы. Неудивительно, если ее положение так плачевно, как она описывает.
- Нет, Генрих. Вы прекрасно знаете свою родственницу: у нее мужской ум и храбрости достанет на двоих.
- Так что же?
- То, что вам следует принять меры. Его словесный портрет должен быть в письме...
- Да... темноглазый, невысокого роста, черные... Короче говоря типичный итальянец.
- Остерегайтесь этого человека. Он ведет какую-то дьявольскую игру и собирается приехать в Венецию с письмом, адресованным вам.
- По чьему поручению?
- Ваша светлость! Все написано в письме. Перечтите его еще раз.
- Шевретта выбрала неудачного почтальона, он лишает меня стройности в мыслях, - пожаловался герцог.
Он еще раз, теперь уже более внимательно, прочитал послание герцогини.
- Хорошо, - сказал де Роган. - Я буду настороже.
- Отлично, герцог, - сказала гречанка. - Предупрежден - значит, вооружен.
Роган вглядывался в точеные черты женщины, сидевшей напротив него.
- Элина, неужели вы только ради того, чтобы предупредить об опасности, грозящей мне со стороны некоего Рудольфи, предприняли это путешествие в Венецию? Мне, которому грозили пули и шпаги по меньшей мере сотню раз, а среди злоумышлявших на мою жизнь наверняка нашлась дюжина подобных Рудольфи.
Лицо гречанки походило на маску грустного клоуна.
- Нет, Генрих. Не только ради этого.
- Значит, Элина Макропулос просто хотела повидать меня?
- Элина Макропулос хотела выполнить просьбу своей хорошей подруги, которая очень боится за здоровье своего родственника.
- И все?
- Еще Элина Макропулос хотела уладить кое-какие старые дела, связанные с обстоятельствами своего отца.
- Здесь, в Венеции?
- А почему это вас удивляет, господин Роган?
- Элина, вы печальны, что случилось? Вас преследуют иезуиты? Отчего? Доверьтесь мне, неужели я не смогу помочь вам?
Гречанка посмотрела на герцога таким взглядом, каким мать смотрит на малыша-несмышленыша.
- Если бы речь шла о выигрыше сражения или любом другом деле, где успех приносит твердая рука, отважное сердце и острый клинок, я без раздумий прибегла бы к твоей помощи, Генрих. Но есть в мире вещи, неподвластные клинку. Тайны мироздания спрятаны за семью замками, и не следует людям вторгаться за запретные двери. Увы, отец был из тех, кто хочет заглянуть за полог. Он не сделался счастливее оттого, что ему это удалось. Единственная же дочь его принуждена теперь...
Женщина смолкла и провела рукой по глазам, словно стряхивая наваждение.
- О чем, о чем ты говоришь, Элина, я не понял ни слова! - вскричал встревоженный Роган.
- Нет, ничего, Генрих. Это все старые долги. Отец ведь был врачом, а значит, алхимиком. Многие влиятельные особы уверены в том, что алхимики могут превращать вещество в золото, могут отыскать секрет философского камня и прочее в том же духе. Отцу подчас приходилось нелегко, никто не хотел верить, что такое попросту невозможно. Ведь многие знали, что Иеронимус Макропулос умен, как сам царь Соломон. Ну вот и мне приходится расхлебывать кое-что из отцовского наследия.
- Тебя поэтому ищут иезуиты?
- Ну да, конечно. В Клермоне они совсем было поймали бедную гречанку, но...
Тут Элина Макропулос рассмеялась недобрым смехом.
- Я оставила их с пустыми руками. А они уже торжествовали победу. Нет, Генрих, я не вернусь во Францию, но передам письмо в Тур, когда британец сделает остановку в Гавре или другом французском порту. Мне есть кого послать с твоим письмом к Шевретте.
Роган молчал.
- Что ты так смотришь на меня, Генрих?
- Я думаю о том, помнишь ли ты, как мы встретились впервые.
Глаза гречанки заблестели, в них показались слезы.
- Theot Okos! <Матерь Божья! (греч.)> Помню ли я?! Конечно, помню, все помню! Я к тебе приехала в Венецию. Приехала, чтобы повидать тебя еще раз.
- Я ждал, когда ты скажешь это, Киприда, ждал, а ты все говорила про старые отцовские долги... Но почему - еще раз? Полно, мы увидимся еще много раз. Черт возьми! Мы вместе уедем в Швецию к благородному Густаву-Адольфу и будем жить в Стокгольме, где зимой с неба падает белый снег, а не льется вода за шиворот!
- Нет, Генрих, нет! Я знаю, что будет совсем иначе. Я чувствую! А ты не знаешь и поэтому молчи, молчи, неуклюжий, неотесанный, огромный еретик... Я не хочу, чтобы было так... но - я чувствую.
Глаза гречанки затуманились, мысли ее витали сейчас далеко.
- Я помню тот день, это было незадолго до рождества святого Иоанна. Отца схватили... Императору было плохо, с ним был припадок... отец вылечил его, но там был этот проклятый испанец... Он, он во всем виноват, будь он проклят... Курили благовония, служили торжественную мессу, звуки органа... А потом - этот огонь. Огонь во всем теле... Этот бред... И теперь я живу, будь он проклят и император вместе с ним. Живу, живу, Генрих, и даже не знаю, подействовало ли то снадобье или, может быть...
Гречанка разрыдалась. Роган бросился к ней, чтобы утешить ее, но женщина оттолкнула его.
- О Christos-Soter <Христос-Спаситель (греч.)>, прости меня, если можешь, - говорила она, содрогаясь от рыданий. - Прости мои грехи, но ведь и ты поступил со мной жестоко! Очень жестоко. Да, я подсунула инквизиторам ту девочку, она и впрямь была ненормальной, и они уцепились за нее. Не сделай я этого, мне не удалось бы сбежать тогда, в Клермоне. Наверное, они пришли в ярость, когда поняли, что сумасшедшая Перье и ее полубезумный старый отец вовсе не то, что они надеялись получить. Да-да! Быть может, они сожгли ее. Но тогда - она сейчас с тобой, Христос всеблагой и всемогущий. А я, я... я - никогда не буду с тобой. И ни с кем. Я всегда буду... одна.
Женщина упала на руки Рогана почти без чувств.
Расставание было тяжелым. Герцог, печальный и недоумевающий, спустился в лодку, которая отвезла его к тому самому месту, где он сел в нее прошлой ночью. Вечерело. Снова пестрая публика потянулась к площади, снова кафе и казино, расположившиеся под портиками, с трех сторон окружавшими площадь Святого Марка, принялись наполняться любителями вина и острых ощущений.
Проходя мимо площади, герцог Роган постарался обойти шумную толпу стороной. У подножия Лестницы Гигантов он заметил знакомую фигуру. Это был его гондольер Гвидо. Герцог остановился в тени, желая проверить возникшую догадку.
Гондольер крадучись взбежал по ступеням и, опасливо поглядывая на алебардщика, стоящего на страже у Дворца, приблизился к одному из отверстий в дворцовой стене, окруженных барельефами в виде львиной головы, которые были известны тем, что в них опускали тайные доносы. Гвидо опустил в "Львиную голову" свернутую в трубочку бумагу и заскользил по лестнице, спеша убраться подальше.
Герцог понял, что его гондольер только что донес правительству Республики о том, что его синьор вчерашней ночью тайно отправился на свидание, переоделся в костюм Арлекина и исчез на сутки, уйдя от погони верных людей, оплачиваемых государством для службы подобного рода.
Когда Роган проходил мимо алебардщика, тот вытянулся и отдал герцогу честь. Он был одет в мундир далматинской гвардии и узнал своего командира.
Глава шестьдесят третья
Два иезуита
В одном из монастырей города Нанси, находящегося в Лотарингии, появился монах, внешность которого обращала на себя внимание с первого взгляда. На вид ему можно было дать лет двадцать восемь - двадцать девять, хотя его близкие друзья, а их было всего двое или трое, знали, что он выглядит несколько старше своего возраста. Этот человек имел привычку много думать, много молчать и мало говорить, а задумчивость и размышления, как известно, старят.