Его мышцы теперь, почти всё время каменно-твёрдые, дрожали и ныли от бесконечного напряжения, — но, может, лишь потому, что он всё время отчаянно мёрз. К обложенным колючим гравием стенам нельзя было даже прислониться, и юноша сидел на корточках, — стоять всё время он не мог, а что станет с ним, если он ляжет на ледяной пол, Вайми даже боялся представить. Из-за скованных за спиной рук он не мог даже почесаться и зуд в пылающей коже превратился в непреходящий кошмар — но юноша благословлял оковы, потому что без них сам разодрал бы себя в клочья. Он почти не ощущал рук — и всё время, как мог, шевелил ими, чувствуя, что иначе останется без них.
Три дня в темноте показались Вайми вечностью. Все эти три дня никто не заглядывал сюда, и он не видел ни пищи, ни воды. Ему повезло, правда, наткнуться на лужу под треснувшей стеной — воды там натекало достаточно, чтобы утолить жажду. Пить из этой лужи со скованными за спиной руками было очень неудобно — и очень унизительно, но это Вайми не трогало: всё равно, его никто не видел. Голода он почти не ощущал — есть ему, конечно, хотелось, но адовых мук от этого он не испытывал. Их ему доставлял холод — в подвале было едва выше нуля, что для нагого и босого юноши означало бесконечную пытку. Спать он тоже не мог — лишь дремать сидя, уткнувшись мордочкой в колени и не чувствуя ничего, кроме пылающей от боли кожи и насмерть застывших босых ног. Но иногда он всё же видел сны, а непрестанная дрожь, хотя бы отчасти, согревала его. К своему удивлению, он ни разу даже не чихнул, а мучения — бесконечная смерть от холода — лишь укрепили его решимость. Наверное, пылающее в нём белое пламя боли и в самом деле выделяло тепло — иначе, голодный, он бы просто околел.
Когда ему стало получше, Вайми ухитрился протащить скованные руки под своей круглой задницей — это удалось ему лишь потому, что кандалы оказались с цепочкой, хотя и короткой, а он имел гибкий хребет. Теперь стало куда легче — он мог чесаться, хотя бы спереди, пить из сложенных ковшиком рук, да и удобно сидеть, наконец. Это словно воскресило его: не желая умереть в этом подвале, он материл найров последними словами, лупил в дверь кулаками, пока не отбил их, потом пустил в ход пятки — и тоже отбил, сел на пол — и рассмеялся, как ненормальный. Нагой, замерзающий, подыхающий от голода, он почему-то теперь верил, что всё кончится для него хорошо.
Когда заскрежетала дверь, Вайми поднялся, готовый встретить палача. Его глаза непроизвольно зажмурились — теперь даже тусклый свет факелов был ему ярок. Но никто не набросился на него, беспомощного, в этот миг. Его ресницы осторожно приподнялись — и широко распахнулись от удивления.
В дверях стояла та самая рослая девушка в белой тунике. Свой кинжал она сжимала в руке, и длинный клинок был уже окровавлен. Вайми удивлённо посмотрел на неё, потом увидел за дверью, у лестницы, труп стражника. Горло найра только что проткнули и из него ещё текла кровь. Он перевёл взгляд на кинжал в руке девушки. До него начало, наконец, доходить…
По её позе он понял, что она пришла сюда убить его — то обезумевшее от боли, полумёртвое от холода существо, в которое он превратился. Её глаза тоже удивлённо расширились, обнаружив, что нагой пленник вовсе не выглядит замученным или сломленным. Но она не огорчилась — даже улыбнулась в ответ.
— Лесные дикари на удивление проворны, — сказала она, перехватив его взгляд. — Никто не знает, чего от них ждать. Говорят, это вообще не люди, а демоны…
— Кто ты? — наконец спросил Вайми.
Она неожиданно лукаво посмотрела в его глаза.
— Называй меня так, как тебе нравится.
— Тогда… тогда я буду звать тебя… Аханой, хорошо?
— Да. Позволь мне… — она убрала кинжал в ножны и достала откуда-то маленький ключ. Догадавшись, зачем он, Вайми протянул ей скованные руки — и через секунду кандалы свалились с них.
Ещё какое-то время он не чувствовал рук — а потом ему захотелось завыть от пронзившей их нестерпимой, зудящей боли. Спустя целую вечность она ослабела до мурашек, потом стихла. Невероятное наслаждение — он снова стал из калеки сильным юношей, способным и готовым постоять за себя.