Раджед, наспех одевшись, скрыв новое уродство под тонкой тканью неизменно белой рубашки, вихрем пронесся через все коридоры в тронный зал, словно его атаковали враги. Портал колыхался молочной белизной, от него исходило приятное тепло, как от свежего морского бриза. Однако София обнаружилась вновь в библиотеке.
Сгорбленная и нервная, она сидела над книгами. Раджед не сомневался: она уже заметила первые следы окаменения, однако не впала в истерику и не покинула обреченный мир, она упрямо искала ответы. Да если бы эти бесполезные книги хоть кого-то спасли! Олугд тщетно двести лет над ними корпел, чтобы освободить Юмги. А здесь счет велся на дни, может, недели.
— София, ты же только проснулась… — растерянно приветствовал ее чародей. Библиотека кружилась пылью, застрявшей меж страниц. Казалось, каждый фрагмент бумажного праха отнимает частицу знаний. А ведали ли чародеи хоть что-то на самом деле? Или только подстраивали все знания под удобную им картину мира? При каждой мысли о великом обмане древних Раджед вскипал яростной ненавистью к своему миру. Он ненавидел Эйлис. Зато душу согревало величайшее — почти безымянное — чувство к Софии, к его идеалу, к его прекрасной даме. Он бы посвящал ей стихи, складывал оды, играл на альте. Ведь она все еще не успела оценить его праздные таланты. Все время они проводили в библиотеке, искали с остервенением сумасшедших новые тайны, новые способы завершить мозаику, сотворить заклинание, которое бы вернуло самоцветы в недра. Уже никакие богатства не имели значения, сундуки в подземельях лишь тяготили.
— Да. Проснулась. И что же? — вскинулась она. Руки ее вздрогнули, сминая пожелтевшие страницы. Знала, уже все знала. Ничто не укрывалось от нее. Раджед ощущал себя виноватым без вины.
— София… Я подумал, может быть, тебе лучше вернуться домой?
— Ты гонишь меня?
Соболиные брови сдвинулись, тонкие губы дрогнули. Она, казалось, злилась, но весь ее образ выдавал скорее растерянность, обиду. Не на кого-то, а на саму несправедливость судьбы. Что ж, Раджед соглашался: впервые за четыреста лет его сердце покинуло каменный плен гордыни, обрела чуткость душа. Но проклятье обозленного на своих детей мира обрекало тело застыть в неподвижности.
— Нет, конечно, нет, — протестовал Раджед, приближаясь к Софии. — Так зачем ты все-таки вернулась? Чтобы спасти Эйлис или… ко мне?
— Радж, если бы я вернулась только спасти Эйлис, разве я бы… — сдавленно всхлипнула София. Что же терзало ее? Неужели и правда заметила каменные чешуйки? Следовало еще ночью накинуть рубашку, однако и в том случае проницательный ум его избранницы слишком верно сопоставил бы факты. Да еще, казалось, ее мучает еще какая-то боль, ранящее сердце такой же обидой на несправедливость мира, миров… Они опоздали на тысячи лет, они разминулись на сотни дней. И пламя любви разгорелось к концу, когда уж не сдвинуть тяжелую ношу могильной плиты.
— Опять я говорю какие-то эгоистические глупости. Но ты как будто куда-то торопишься.
Раджед рассматривал бирюзовые озера ее глаз, отогревал в своих ладонях ее ледяные руки.
— Нет, нет. Конечно, нет, — неумело лгала София.
— Софья, я боюсь… что ты снова покинешь меня. Но лучше бы тебе покинуть Эйлис, здесь так опасно!
Девушка только подалась вперед и поцеловала его, ничего не ответив. Она обнимала своего пропащего чародея, ее лоб упирался в его ключицы.
— Ненавижу этот мир, который способен только забирать, — сорвалось невольно с губ чародея. У него отбирали чудом обретенное сокровище, его радость, его светлый луч в темных катакомбах. Однако на это заявление София вновь встрепенулась, глаза ее на миг зажглись яростью, как в те времена, когда они жестоко спорили, когда она твердила правду о бесчеловечных поступках чародея. Понадобилось семь лет, чтобы ее слова достигли его ушей. Однако она тут же смягчилась и спокойно произнесла с рассудительностью мудреца:
— Нельзя ненавидеть свою родину. Да и… Любовь двоих невозможна без любви ко всему миру, без созидания и милосердия.
— Но этот мир ничего мне не дал! — говорила подступавшая безысходность. Раджед недовольно мотал головой, взмахивая растрепанной гривой. Он прижимал к себе Софию, словно наставал его последний час. А если окаменение даже не приносило боли, то он отныне рисковал пропустить страшный миг, не заметить… И исчезнуть навечно. Эйлис, жестокий Эйлис! И такой мир София просила любить?