«Такая же тайна, как и причина угасания Эйлиса! Проклятье, как же так? Как? Я едва обрел ее и снова… обречен потерять уже навечно!» — все больше отчаивался Раджед, когда ночь вступала в свои права, заползая холодными тенями между шкафов с томами книг.
София же плыла в этой мнимой темноте, расцвеченная синим мерцанием неразгаданных линий мира. Она и не подозревала, что узрел чародей. Ведь так же умирала его мать, казалось, без причин. Следы такой же магии, вернее, чего-то неизведанного. Она все твердила о душе Эйлиса, которая исцелила бы их всех. И Раджед вспомнил, что тогда, в детстве, он тоже видел линии мира без усилий и труда. А потом разучился, когда пролил первую кровь.
Неужели теперь все талисманы не имели никакой ценности, потому что все решалось на более высоком уровне? Чародей опустил руки, небрежно держа двумя пальцами фамильную реликвию, словно дешевую безделушку. Лицо его исказилось печатью растерянности и ужаса.
— Нет… Не правда.
Он привалился к противоположному концу подоконника, мотая в прострации головой. София только ответила мягким голосом:
— Да.
— Нет… Почему… Ты не умрешь!
— Эйлису нужны не войны и жертвы, ему нужна любовь. Я связала себя с Эйлисом, когда полюбила этот мир, полюбила тебя, Раджед. И я умираю, потому что умирает Эйлис, — отчетливым приказом действовать огласил библиотеку тихий голос. Вновь ее безумные теории, которые в последнее время все чаще находили подтверждение.
— Тогда я обязан спасти его. И тебя. Есть одно очень сильное колдовство.
«Но ему нужна жертва? Нет, я не пойду на это. Только не ценой твоей жизни», — молча проговорила София, лишь испуганно воззрившись на Раджеда. В широко открытых озерах ее глаз льор отчетливо рассмотрел свое отражение, так же безмолвно, но непреклонно отвечая:
«Я умру за тебя!»
— Умереть просто. Лучше живи ради меня. За меня… — словно прочитав его мысли, проговорила София.
Он заключил ее в долгие объятия, как при расставании, как перед тяжелой битвой. Сокровище оказывалось еще более хрупким, ускользающим, руки его снова дрожали. Она гладила его волосы, зарывалась лицом в камзол на плече и с закрытыми глазами шептала:
— Пожалуйста, постарайся не думать об этом… Я так хочу провести это время с тобой, только с тобой. Слышать, как бьется твое сердце. Ощущать тебя, словно пульс этого мира.
«Как больно… Слезы жгут глаза. Но нет, по живым не плачут! Она не умрет! Клянусь! Говорю! Кричу! Она не умрет!» — выло его сердце. Казалось, и камень должен разрыдаться от этого горя. Да, так и есть: мир немо плачущих живых камней.
— Эйлис не умрет, — решительно проговорил чародей. Он больше не проклинал свою родину, больше не испытывал ненависти; он разделял всеобщую молчаливую скорбь. Но разве от этого легче?
С того дня Раджед принялся искать средство, чтобы исцелить Софию, вернуть ее на Землю, разорвать связь с Эйлисом, самоцветом или линиями мира. Не удавалось доподлинно установить, что все-таки случилось, как она связала себя с чуждым ей миром. Только из-за сострадания к нему протянулась ли нить?
Раджед не ведал, и каждый миг его все больше окутывал страх, не за себя, а за Софию и остальных льоров, ведь чтобы отразить сокрушительный удар Нармо, не хватило бы мощи даже с силой малахитовой башни. От мрачных мыслей чародей не замечал, как на его руке разрастаются каменные чешуйки, ползут в обе стороны от предплечья, почти незаметно, как узор от мелкой сетки. Зато София проницательно отмечала малейшие изменения. И пока ее избранник трудился над созданием щита, она судорожно искала способы отвести от него каменную чуму.
— Поспи, что же ты делаешь! — уже со строгой настойчивостью приказывал ей Раджед, когда заставал ее посреди ночи неизменно в стенах библиотеки.
— Все хорошо, все в порядке. Я почти нашла, почти добралась до ответа… — твердила неуклонно София, но все отчетливее проступала ее бледность.
Казалось, ее похищают лучи далекой луны, обращают в призрака. Они оба измучились от безответности книг. Чудеса не происходили сразу и со всеми, после исцеления Илэни не вернулась песня мира, чтобы окутать и утешить весь Эйлис. София угасала от боли мира, Раджед каменел. Тщетно, все тщетно — они не ведали, как спасти друг друга. От того временами откладывали книги и, сиротливо прижавшись друг к другу, с глубочайшей грустью радовались короткому времени, отведенному для их зыбкого счастья.