— Исцели ее… — сквозь зубы проскрежетал Раджед, низко опустив голову. — Я знаю, что ты можешь! Ты же один из тринадцати.
— Не имею права, — ответил Сумеречный, словно они уже долгое время вели разговор. — Отныне я вижу и ее, и твою судьбу до конца, так что не имею права вмешиваться.
— Что значит, ты не имеешь права? — Раджед поперхнулся гневом, когти непроизвольно высветились пятью яркими лезвиями.
— Это значит: если я снова вмешаюсь, мир сместится с оси, неизвестно, к каким последствиям это приведет. Скорее всего, к новой катастрофе, — отчеканил Эльф, точно происходящее никак его не касалось.
— Значит, вот как. Значит, вот какой ты друг, — спокойно начал Раджед, но с каждым словом голос его наливался оттенками ярости, как крепчавший ураганный ветер: — Ну что же, «друг», расскажешь, скольких ты принес в жертву? Сколько невинных душ отдал ради исправления твоих ошибок в разных мирах? Сотни? Тысячи? Миллионы?
Сумеречный молчал, долго и мучительно, а потом по щеке его скатилась слеза, темно-алая, как лепестки умирающих роз. Руки Стража дрожали, но он упрямо подавлял в себе человечность.
— Некоторые миры я вообще не смог спасти, — глухо проговорил он. — Но ни один из них не погиб только по моей вине.
В виновато расширенных глазах Эльфа пульсировало сожаление, замешанное на бездействии. Он без объяснений указал на дерево у подножья башни, направил на него свою силу и легко освободил от каменной чумы — и тот час в саду на вершине с безмолвным возгласом, впитанным ветром, застыли несколько крупных кустов роз. Одно спасенное дерево повлекло гибель четверти сада. И на уровне линий мира порвались тонкие неуловимые струны, словно отмершие волокна оболочки.
Сумеречный уставился на друга, губы Стража спеклись от молчания и скорбно кривились от демонстрации такой огромной и бесполезной силы.
— Все ложь и оправдания, — ответил неуклонно чародей. Нет-нет! Здесь речь шла не о чуме, а о Софии, о том, как с ней остались жемчуг и память и об Эйлисе.
Раджед нервно смерил шагами расстояние от парапета до полуразрушенной каменной скамьи и обратно. Он накрепко скрестил руки, чтобы наружу не рвались когти: все равно они бы ни причинили никакого вреда Стражу.
Неужели Нармо стал теперь таким же неуязвимым? Говорить о неизбежном нападении яшмового чародея с Сумеречным ничуть не хотелось. Это существо вновь оставило бы себя в стороне, настаивая на каких-то неизвестных правилах. Кто их установил? Для кого и зачем? Некое проклятье тринадцати избранных, некая сила, переданная для спасения всей Вселенной. Бесполезная.
— Нельзя делать счастливыми всех и сразу без их воли и участия — в этом и было наше проклятье, потому что мы хотели, — словно прочитав противоречивые мысли, ответил Сумеречный. — В последнее оправдание скажу: за каждый мир я бьюсь до конца. Но кратчайший путь не всегда верный.
— Снова слова… слова… — Раджед саркастично усмехнулся, но вместо смеха вышел лающий свист. — Ты кого-нибудь любил? Говорил о некой Элинор с Земли… Ее бы ты тоже принес в жертву, как мою Софию?
Эльф обернулся, снимая капюшон, из-под которого слетело еще несколько белых лепестков. Но ничего не ответил, канул призраком лунного света.
Раджед же долго взирал на холодную Мотии, обозначившуюся на черном небе тонким серпом. Он не желал навечно потерять Софию, разлучиться с ней так же, как герои утерянного мифа. От какого бедствия они спасали тогда Эйлис? Может, тоже от каменной чумы? Два человека, принесших свое счастье в жертву ради спасения мира. Их именами назвали солнце и луну, чтобы хоть кто-то помнил. Если бы что-то ведать наверняка. Страж Вселенной лишь больше прежнего растревожил сомнения и страшные домыслы.
— Если нет иного пути. Если мнимые друзья отказываются помочь. Да, есть опасное средство, но я не боюсь… Я отдам свою жизнь ей… Она будет жить. Так я смогу искупить мою вину. Может быть. Но не ради этого. Она будет жить. Будет — любой ценой, ценой моей жизни, — лихорадочно твердил Раджед, сжимая длинные пальцы на перилах парапета.
Опрометью он кинулся в библиотеку, отвлекаясь от всех фолиантов, что изучал днем. Он отворил потайную дверцу за одним из шкафов, доставая ветхий манускрипт, изъеденный временем. Папирусный свиток, изрытый потертостями и губительными прикосновениями огня, не рассыпался только благодаря магии, обволакивавшей его прочным футляром. Многие века никто не доставал его, однако каждый хозяин башни знал о второй величайшей реликвии рода янтарных чародеев.