Но к концу третьего дня всеобщего ликования и одновременно напряженной работы, чародей осознал, что мироздание поставило его и только его перед неким сложнейшим испытанием. Предстояло что-то переосмыслить, притом как можно скорее. Они ведь все при исцелении Илэни уловили что-то невероятное, внеземное, словно мудрость исконных начал открыла тайну всеединства. Но оно ускользнуло из сознания в тот раз, потому что Олугд кинулся за Инаи.
Чародей снов бродил насупленный, как снеговик весной, однако вряд ли таил на кого-то зло. Скорее — оправданную детскую обиду. «И это все? Ведьма, которая убила моих родителей, не получила никакого наказания?» — твердил он, оставаясь с Олугдом вдвоем. Тогда Инаи не стеснялся гневных слез, не боялся предъявлять претензии, потому что Сарнибу не услышал бы. Он слишком долго ждал возвращение своей возлюбленной, настоящей, а не той, укрытой топазами. Олугд понимал в той или иной мере обоих. Потерю Инаи уже никто не искупил бы, но и Сарнибу не лгал, когда доказывал, что топазовая чародейка без талисмана невероятно изменится. У Илэни топазы, у Юмги каменный саркофаг, однако гордая воительница не поднимала оружие для напрасного кровопролития.
«Юмги, а какая ты на самом деле?» — впервые спрашивал Олугд, приближаясь к статуе. Все эти годы он любил созданный им образ, но ведь они так и не успели по-настоящему узнать друг друга. Тогда, давным-давно, Олугд вовсе не намеревался помогать в восстании против льоров. Теперь, когда они все узнали горькую правду о происхождении знатных фамилий, каждый из уцелевших первым двинулся бы против старых жестоких порядков.
Трусы! Какими же они все оказались трусами! Не позволяли ячеду развиваться даже без магии, намеренно отупляли его, не раскрывали секреты лечений многих болезней, скрывались от них в башнях, все выше и выше, все дальше и дальше. И все из-за записанного на подкорку страха, что кто-нибудь из ячеда прикоснется к случайно попавшемуся талисману-самоцвету и услышит его пение, разрушая все удобные сытые мифы.
Наверное, за это боролся Огира, может, он что-то понял. Или ему рассказали, или инстинктивно он догадывался. Нет глухих и слышащих, разделенных искусственно, нет избранных и проклятых, нет право имеющих и ничтожных. Все равны!
И об этом не писали ни в одной библиотеке чародеев, потому-то за двести лет прилежных трудов Олугд из пылкого юноши превратился просто в книжного червя, но так и не приблизился к разгадке. Он присвоил окаменевшую Юмги, словно еще один бесценный трофей, возвел свои страдания в абсолют, словно похоронив их под стеклянным саркофагом. Он боялся по-настоящему любить, опасался, что последнее признание воительницы предстало лишь порывом отчаяния перед жуткой участью, а не проявлением ее истинных чувств.
— Юмги, мне ведь придется тебя заново завоевывать, — говорил по давней привычке Олугд. — Я совершенно не знаю, какая ты на самом деле. Я не видел тебя. Сначала смотрел через призму восприятия моего отца, потом через приукрашенный кристалл твоей… нет, не гибели. Сна! Эйлис спит. Видишь, он пробуждается? Что же ты?.. Или тебе снится слишком сладкий сон, где все равны? Но посмотри, Юмги! Здесь, в малахитовом льорате, прямо сейчас настает твой идеал. Юмги… Юмги… Да, мы все затеряны в снах Эйлиса.
Олугд стер выступившие на глазах слезы, уже не такие, как в юности, не жаркие и безудержные. За двести лет он разучился слишком ярко выражать свои эмоции, к лучшему, так надо в этом жестоком мире, в котором чудеса вечно проливают свою благодать на кого-то другого.
И все же… что сделал он, спас ли кого-то, подал ли кому-то руку? Восставший ячед в свое время приютил его покойный отец, да и все хорошее для развития льората делал тоже только он. Сын же прогуливался по садам, краснел при виде своей недостижимой воительницы, и вовсе не готовился к мудрому справедливому правлению, даже не пытался по-настоящему стать воином. Потом… сотворил себе кумира, не вспоминая о настоящей Юмги. Она бы не хотела спастись одной единственной из разрушенной башни. Тогда, конечно, не оставалось выбора, собирались в спешке, но с тех пор Олугд не возвращался в свои владения. Ведь рядом с ним оставалась Юмги, казалось, большего и не требовалось.
Но теперь он в полной мере осознавал, что ее бы не устроил такой расклад, потому что спасаются либо все вместе, либо вместе с честью погибают. А выбирать достойных и недостойных спасения — верный путь в пропасть. Но неужели уже не существовало пути назад? Неужели все навек погибли, погребенные в опустевшем термитнике-башне? Тогда бы Юмги уже никогда не простила, и Олугд вновь не находил в себе сил, чтобы дозваться до камня, настроиться на ту же песню, волну, что и при исцелении Илэни. Любимая не простила бы, он устрашился ее гнева и отвращения за малодушие.