— А если они нападут? Что ты будешь делать с Ритой и Софьей? — резанул по больному верный друг. Нет, все же не привычка эта дружба, скорее зеркало, контраст и сатира на самого себя. Но образ наглеца, не видевшего дальше своего заостренного носа, приходилось поддерживать:
— Похоже, последний приступ тьмы сделал тебя тугодумом, мой друг. Я прогоню этих паршивых наглецов обратно в их льораты, а мои гостьи ничего и не заметят.
Он верил в свою силу, в конце концов, Нармо еще ни разу не удавалось проникнуть в башню. Но Раджед сбился со счету, сколько раз они сталкивались в поединках. Каждый раз готовили друг другу ловушки, но не попадались, сходясь в открытом противостоянии. Самым страшным в поединках с Геолитом было получить хотя бы мелкую царапинку — чародей воздействовал на кровь, выкачивая силу из противника. Но Раджед и не позволял достать себя.
Вспоминался звон магических когтей-мечей, в которые превращались руки врагов. Ярость сочилась по венам вязкой смолой, забирая все оценки и суждения, все больше распаляя взаимную ненависть. Но поединков не было уже десять лет. В последнем Нармо едва не проиграл, когда Раджед в стремительном броске ударил по глазам противника лучом магического ослепления. Враг уполз в свою нору, точно ночная тварь при свете зари. С тех пор казалось, что Эйлис окончательно уснул, замер. Но Раджед чувствовал, что рано или поздно грянет буря.
— Все-таки Софья — умная девушка. Она сразу поняла, в какой опасный мирок ты ее затащил, — явно читал воспоминания Эльф.
— Опасный? Да о чем ты? — отмахивался льор. — Нас всего-то семеро, не семь миллиардов. Я видел, что творится в ее мире. — Улыбка исчезла с лица Раджеда, он устало опустился рядом с другом на скамью, вновь срывая восстановленную розу, растирая ее в руках. — Это… уму непостижимо. Он каждый миг может поставить себя на грань уничтожения. И не видит этого. Как и мы не видели…
— Но Эйлису-то осталось не больше нескольких сотен лет. Ты и сам знаешь, что случилось с некоторыми башнями льоров.
— Сотен! — всплеснул руками льор, раскидывая оторванные лепестки, продолжая сухо и мрачно, как ученый на докладе: — Люди и один век не живут.
— Но все-таки Софья права — оставаться в умирающем мире безрадостно, — мотнул головой Эльф.
— Я знаю… Но все-таки… — с тихим надломом дрогнул голос жестокого повелителя, хотя он вырвал с корнем минутную слабость. — Она забавляет меня своим упрямством. Пусть еще потешит мое самолюбие.
— До того, как чума окаменения заберет всех вас… — вдруг жестоко осклабился Сумеречный. — Умно, ничего не скажешь. Делить уже нечего, а они продолжают воевать.
Собеседники замолчали, тишина хрипела, резала смычком по струнам нервов. Раджед дрожал от нахлынувшего гнева; в последнее время любая мелочь легко выводила его из себя. Видимо, сказывалось вечно давящее сознание скорой гибели мира.
Он некстати вспомнил, что некоторые башни окаменели. Вспомнил, как мучительно просыпался каждое утро и смотрел на свои руки, боясь, что начал тоже превращаться в камень. Он слышал каждый угасающий цветок в рудниках и подвалах своей башни. И что его удивило — София тоже слышала. Но какое это имело значение? Льор просто желал развеяться, хотел послушать притворные похвалы и слова восхищения. Наткнулся же на штыки осуждения со стороны девчонки. И уязвленная гордость обязывала довести до победного конца, подчинить ее, заставить восхищаться умом и силой чародея. Он злился, злоба разливалась в сердце клубком змей, на языке даже чувствовался кисловатый привкус их яда.
— Слушай, не мешай развлекаться! — скривился Раджед, беспощадно восклицая: — Если Эйлис уже умер, то я хотя бы станцую на его могиле.
— Рано или поздно здесь все обратится в камень. И ты не сможешь станцевать на каменной плите этого мира, потому что сам станешь надгробьем, — отвечал так же недобро Сумеречный.
Раджед невольно рассматривал свои руки — нет, еще не покрылись чешуйками камня. Каждый вечер он закрывал глаза с тайным ужасом, каждое утро, едва открывая их, внимательно рассматривал себя. И часто снилось, будто он сам уже превратился в статую. Видения терзали и наяву. Он желал избавиться от них, забыться в объятьях ослепительной красотки, как делал сотни раз. Но все, как нарочно, напоминали ему о вечном планомерном исчезновении всего вокруг. И прорывалась обида на Сумеречного:
— Да что ты говоришь, «всесильный страж»! Если ты все знаешь, то мог бы подсказать, что случилось с Эйлисом! Или ты врал все это время насчет своей силы? Что-то я не видел ее, не считая этих проклятых припадков «тьмы». Где же твоя хваленая сила, если она никому не приносит пользы?