За неимением таковой я сделала другое. Я поцеловала его в щеку и сказала:
— Спасибо.
Глава сорок третья
Грэхем припарковался во втором ряду перед «Запретным плодом», нарушая правила, и сказал, что переставит машину потом. Я не возражала, из чего можно сделать вывод, как я себя чувствовала. Лучше, конечно, но я кучу энергии скормила Дамиану, и, видно, слишком мало себе оставила. Обретший новые возможности ardeur мне ещё изучать и изучать.
Реквием предложил мне руку, чтобы выйти из машины, и я её приняла. Все тело ломило и саднило в некоторых местах более чем заметно, а поскольку Реквием помог мне прийти в это состояние, справедливо, если он поможет мне выйти из джипа. Тем более что я не могла выпрыгнуть из машины, как обычно. На мне не было белья, и одной из величайших целей в жизни на сегодня у меня стало: больше не светить без необходимости.
Клей — новый блондин-вервольф — стоял у дверей, болтая с какими-то тремя женщинами. Какой-то мужик в пальто и шляпе проскользнул в клуб за его спиной — Клей не заметил. Слишком был занят разглядыванием груди рыжей.
Но нас заметил как раз вовремя, чтобы затолкнуть эту троицу в клуб раньше, чем мы подошли, и встал, взявшись правой рукой за запястье левой, будто всю ночь так простоял. Однако физиономия у него была — мальчишку поймали, когда он засунул лапу в банку с печеньем.
Реквием тоже шёл по ступеням как-то неловко, и это наводило на мысль, что вампир он там или нет, а потёртости могут быть и у него тоже. Когда мы поравнялись с Клеем, я остановилась, чтобы бросить на ходу:
— Смотри, Клей, если эти девки несовершеннолетние…
Для него это было неожиданно — то ли сама мысль на эту тему, то ли что я их заметила.
— Им больше двадцати одного.
— Ты проверил документы?
Он неловко поёжился:
— Ну, Марла сказала, что её подруга забыла права дома. А Марлу я знаю.
Я покачала головой:
— Я бы на твоём месте надеялась, что эту подругу там внутри поймают.
Опираясь на руку Реквиема, я миновала озадаченного вервольфа.
Был час ночи, но когда Реквием открыл дверь, гул множества голосов, веселящихся в тесном помещении, завихрился вокруг нас. Внутри было жарко, и не от отопления — из-за большого количества тел в малом объёме. Я не видела, есть ли ещё на сцене Натэниел, потому что мне перекрывала обзор шеренга охранников в чёрных рубашках.
Базз как раз вёл объяснения с той троицей.
— Без документа она сюда не войдёт.
— Но Клей нам сказал, что все будет нормально, — возразила рыжая, и я предположила, что это Марла и есть.
— Марла, — ответил ей Базз, — ты же знаешь правила? Исключений не делают даже для постоянных клиентов.
Человек, вошедший перед нами, стоял сейчас перед двумя охранниками таких размеров, каких я в жизни не видела. Один — светлый, как Клей, а другой — очень, очень тёмный, по-африкански тёмный. Оба выше шести футов, ширина плеч — больше моего роста. Рядом с ними Базз казался субтильным, и у меня мелькнула мысль: где это их носило, когда тут Примо мебель крушил?
— Вам сюда входить нельзя, — сказал темноволосый.
— Я имею право видеть собственного сына!
— Я вам сказал, Марлоу сегодня не танцует. Он позвонил, что заболел.
Марлоу — это был сценический псевдоним Грегори, и только один биологический объект мог назвать себя его отцом. Человек, который их насиловал в детстве, сдавал в аренду другим педофилам и даже порнофильмы с ними снимал. Я знала, что он в городе, но у нас был судебный ордер против него. Точнее, у Грегори и Стивена.
Потрепав Реквиема по руке, я сказала:
— Извини, я на минутку.
Я направилась к здоровенным охранникам, и Базз тут же, передав трех дам кому-то другому, пошёл за мной. Будто боялся, как бы я не устроила скандал.
— Простите, — спросила я, — вы Энтони Дитрих?
Он повернулся, потом опустил взгляд, будто ожидал, что я выше.
— А кто спрашивает?
Самое жуткое, что у него были их глаза. Эти прекрасные васильковые глаза, выглядывающие из стариковских морщин. Роста в нем было почти шесть футов, лицо плоское и суровое, не тонкое, как у мальчиков. Знакомые глаза на чужом лице.
Эти глаза потрясли меня, и я молча таращилась на них секунду, а заговорил Базз.
— Мальчиков охраняет от вас распоряжение суда. Вы не можете войти в клуб, не нарушив его. Чарон, Цереб — выбросите его отсюда. Без членовредительства.
Два великана подошли, аккуратно подняли его под руки и понесли к двери. Ноги старика не доставали до земли.
Я повернулась к Баззу:
— Он часто сюда пролезает?
— Пролезал пару раз, когда Харлоу или Марлоу в программе.
Я покачала головой:
— Это уж просто… ни в какие ворота.
Базз кивнул, сделал глубокий вдох и передёрнул плечами, как птица, оправляющая перья.
— Придётся мне поговорить с Клеем.
— Поговори, а потом пришли его ко мне. У меня к нему тоже разговор есть.
Он посмотрел на меня:
— Окей, только Брэндон оставил для тебя стул возле сцены, и, думаю, будет очень огорчён, если ты хотя бы конец его представления не захватишь.
Я не сразу сообразила, что Брэндон — сценический псевдоним Натэниела.
— Да, правда. Отвлеклась.
— То, что этот старый говнюк продолжает сюда лезть в попытке посмотреть на своих сыновей, меня тоже отвлекает.
— Ага, — кивнула я.
— Реквием проведёт тебя к твоему стулу. Надеюсь, тебе понравится.
Указанный вампир оказался тут же возле моего локтя, и я пошла, опираясь на его руку, через толпу, но глаза у меня то и дело поглядывали на дверь. Что нужно было Энтони Дитриху от Грегори и Стивена? После всех этих лет — что ему могло быть нужно? Они же уже слишком стары, чтобы интересовать педофилов? Или нет?
Я налетела на стул, вынуждена была извиниться перед женщиной, которая на нем сидела, и начать внимательней смотреть вперёд, нежели назад. А посмотреть было на что.
На сцене был Натэниел. Не знаю, чего я ожидала. Я знала, что он танцует стриптиз. Но никогда этого не видела.
Он не то чтобы застенчив — но спокоен, мягок. Тот же, кто был сейчас на сцене, этими качествами не обладал. Он крался, выступал — и танцевал. Как тогда, когда учил меня, под ритм музыки, но сейчас — по-настоящему. Он метался по сцене, взмывал в воздух, разливался снова по ней, грациозными, текучими, манящими движениями.
Он уже разделся до сливочного цвета стрингов. Зад остался голым, все спереди было туго подобрано, он заполнял ткань, и я достаточно хорошо его знала, чтобы понять — он заведён. Ему нравится то, что он делает. Глаза его сверкали, лицо сияло свирепой радостью. Он снова бросился в воздух и пришёл на сцену на руки. Публика завопила.
Реквием усадил меня на стул возле сцены, успев снять с него табличку «занято». Коснувшись холодного пластика, я вспомнила, что не одёрнула сзади юбку — пришлось приподняться и поправить её, чтобы не садиться голой задницей на стул, где потом кто-то будет сидеть. Чистая вежливость. Но при этом я не отрывала глаз от сцены.
Натэниел делал отжимания, бедра его падали вниз, потом тело взмывало вверх, и он делал движение, будто трахает сцену, и в то же время движение это было более сложным, будто волна проходила с головы до ног. Снова и снова, и дамы в публике были уже почти в истерике. Сидевшая за два стула от меня женщина сорвала с себя блузку, сверкая голыми грудями.
Он полз по сцене, как умеют только оборотни — будто у них есть мышцы там, где их нет у людей. Грациозно, грозно и невероятно чувственно, и он застыл на четвереньках на краю сцены.
Сзади, когда он плотно сжимал ноги, казалось, что он гол. Натэниел положил голову на пол, разлив рыжеватых волос накрыл его, будто плащ. На миг он застыл, свернувшись в шар, будто совершенно голый. Тут музыка изменилась, он вскинул голову, волосы взметнулись дугой цветного водопада, упали ему на спину, и я поняла, что он завязал их в высокий тугой хвост. Волосы прыгали и танцевали вместе с ним, он использовал их как деталь сценического костюма, чтобы прикрыть тело, мелькнуть сквозь них бледной кожей, закружить вокруг себя, чтобы видны были только вертящиеся волосы, и снова чувственно красться по сцене, и люди стали засовывать деньги за завязку стрингов. На дальнем конце сцены деньги уже лежали кучкой, потому что кидали их все время, но только теперь он позволил засовывать банкноты так близко к своему телу.