Черныш, глупый да наивный, ничего-то прошлыми своими опытами не схвативший, и впрямь довел его до смятой охлажденной постели, поддержал под руки и под спину, пробурчался, просопелся, провещал что-то о своем несчастном не начатом супе, к которому вот прямо сейчас и уйдет, и пошел бы ты, Белый, куда подальше, потому что с капустой время проводить интереснее, чем с тобой, но…
Никуда, конечно, не ушел.
Потому что попался, поймался, свалился с разгона в кровать.
Потому что простыни всё еще пахли впитанной болезнью, да, но Ренару-то уже было веселее и лучше, голоднее, Ренару хотелось жара, цветов, мускуса, леса, родео, скачки.
Потому что мальчишка пытался брыкаться, голосить, но крепкая ладонь на затылке впечатала лицом в пернатую подушку, ворующую почти все-все-все звуки, и пальцы, подхватив ловко отстегнутую пряжку ремня, опустились на ягодицу, на пробу отвешивая по той смачного да за-всё-хорошее-поделом шлепка.
— Ну что же ты, хороший мой? Что ты кричишь? Сам же и виноват. Виноват, виноват, не спорь, пожалуйста. Я разве не предупреждал? Еще как предупреждал, так что… теперь не обессудь. Теперь, нравится тебе это или нет, но слишком уж сильно, Кристи, мне захотелось этого чертового сладкого, и до обедов я ждать — прости уж… — не намерен.
========== Любовь ==========
Любовь — это повальное стихийное бедствие, мор без шанса на исцеление, пандемониум, что-то вроде собачьей чумы, которой болеют все на свете, а клещи — это даже хуже, это когда любовь превращается в одержимость, простых косвенных взглядов становится мало, и влюбленные, снарядившись тяжелой пневматикой, начинают идти в наступление, в качестве признаний разбрызгивая капельки тщательно подобранной крови, целуя своих возлюбленных в самые мягкие и сочные местечки, притаиваясь, прячась, злобно шевеля черными шишками надутых задниц и иногда — в самых губительно-неизлечимых случаях — оставляя тем от себя ряд печально-вздыхательных напоминаний: Лаймы, Дауны, энцефалитов.
Клещи обожали Ренара, любили его безответной любовью. Ренар ненавидел клещей и обожал Кристапа. Кристап оставался по-настоящему хладен к одним и притворно хладен со вторым, отчего на губах Ренара распускалась тускловатая улыбка, а проклятущие недонасекомые, которые больше пауки, черти и чумная кара в одной наглой морде, чувствовали, что дела у них становятся горше, и вонзались в белобрысую шкурку отчаяннее, упоительнее, мечтая пролезть вовнутрь и навсегда остаться там, в темно-соленых красных потемках кровоточащего мясца.
— Ты же не станешь причинять мне лишней боли, правда, хороший мой? — с глуповатым выражением спросил Белый, с макушки до ног окутанный липким испугом и еще более липким омерзением, и постарался не думать о том, что на обратной стороне его шеи копошился намертво всосавшийся жиреющий гад, подхваченный не то в лесу, не то в парке, не то в ботаническом саду, не то в центре города маленьким гребаным перелетным парашютиком, окучивающимся ради свидания с ним даже там, где попросту негде улечься спать. Чуть повернул голову, попытался прищурить глаза, увидел ответное всесожжение и понял, что нет, ну конечно же Кристи не станет чинить ему лишней боли, всё вовсе не так плохо: Кристи просто оторвется на боли той, которая, по его мнению, никакая не лишняя, а строго да исконно заслуженная, строго да исконно поделом.
— Спокойно сиди, — выкрысился немногословный, грубоватый, хлестающий непримиримыми взглядами Черныш.
В качестве доказательства весомости своих слов отвесил Балту подзатыльника, выбивая из голоса да кости приглушенный ударный вздох. Надавил, понукая приопустить послушную голову, в безнадежности отдавшуюся на милость — отсутствующую, как явление — развлекающегося садиста-палача. Потребовал, чтобы он расслабил сжатые узлами плечи и прекратил, черт, так крючиться, иначе пусть вытаскивает своих сраных клопов — да клещи, клещи это, дурачок! — сам.
Ренар обреченно подчинился всему, чего от него хотели: все равно ничего не мог поделать со своей проблемой самостоятельно и просто искренне порадовался, что хотя бы успел вколоть себе эту чертову прививку против энцефалита — иначе пришлось бы сейчас нестись в больницу, иначе Кристап опять бы над ним подтрунивал, иначе пришлось бы хмуриться и молчать, не объясняя того очевидного для всех, кроме патлатого пони, что…
Я так пекусь о том, чтобы где-нибудь не заразиться, не подстрелиться и не сдохнуть, не потому, что я царственно самолюбив, как ты умудряешься думать, а потому, что отвечаю за тебя, я тебе нужен, мы оба это прекрасно знаем, ты без меня навряд ли справишься, я тебя люблю и каждый твой последующий безгорестный день, каждое твое напыщенное «фырк» — они напрямую зависят от того, останусь я жить или, черти, не останусь, поэтому не надо, не смотри, не пытайся меня унизить этими своими брезгливо-снисходительными ужимками. Поэтому — кто, ну кто здесь тот еще непроходимый идиот, боже…?
Ренар прокручивал эти слова по золотому кружастому кольцу, ежился и зяб голой спиной да голой грудиной: периодически ему отчаянно мстилось, будто по остальному телу тоже разгуливали сраные тварюжки-клещи. Летняя жизнь приятна, пряна, но пряности всегда стоили чьих-то жизней-слез-кровей, и по приходу домой лучше бы побыстрее стянуть с себя все до последней тряпки, закинуть те в стиральную машинку, заставить Черныша осмотреть его, самому — осмотреть сопротивляющегося, наотрез отказывающегося раздеваться болвана, раз за разом запинаясь о густейшую гриву цвета того же клеща и надеясь, очень надеясь, что прежняя нелюбовь маленьких ублюдочных гаденышей к драгоценному водоцвету всё еще в силе, в то время как сам Ренар…
Сам Ренар цеплял их, точно выискивающих наживы шлюх: только за одно сегодня две бестии попытались протиснуться ему в носок, другая бестия ухватилась лапами-жвалами за штанины, третья — грохнулась с эскортом и пафосом на колени, пока они решили передохнуть на уютной сколоченной скамеечке, и, переговариваясь, жевали окунутые в мороженое грушевые пирожки, продающиеся возле главных ворот культурно-древесного садика, тщательно обрызганного отравой для потенциально смертоносной ползающей твари.
Клещи любили, действительно любили его, пугали цветом башки опаленного негра, пахли жженым хлебом и коровьей кровью, спиртом и врачебным металлом, и чем дальше, тем нервознее Белому становилось надеяться, что хотя бы прививочного вето «кусай, да не добивай» — гады эти не нарушат.
— Меньше жрать надо, кретин бестолковый… — то ли Кристи научился слышать грохот отскакивающих от стен чужих мыслей, то ли брякнул это просто так, по своим непостижимым цветочным причинам, но отчего-то все-таки брякнул, отчего-то не пнул и не ткнул горячим кулаком, а легонько огладил глиняное на ощупь твердое плечо, потянулся за бутылкой подсолнечного масла: лично Ренар предпочитал рафинированный рапс, который вообще без запаха, цвета и вкуса, но Чернышу, кажется, нравились эти чертовы подсолнухи, преследующие теперь в кошмарных снах, а потому Белый морщился, но не возражал.
Он вообще никогда не возражал, если нелюдимый черногривый аскет соглашался приоткрыть тайну редких незатейливых пристрастий.
— Это ты сейчас к чему, хороший мой? — настороженно, но вынужденно спокойно, стараясь не повышать голоса выше запретной ноты, наступившей прямо сейчас, а вслушиваться, как мягкими плавными мазками срывается с губ и ноздрей заспинного колонка́ встревоженное чуткое дыхание: брезгливому самому по себе Чернышу, переживающему за него Чернышу — хоть он это и стоически прятал, — было тревожно, не очень-то приятно, и, краем глаза скользя по копошащейся темно-бурой перечной точке, обильно смазывая ту пахнущим тошнотными семечками маслом на ватке, он предпочитал с усердием таращиться в выбеленный затылок, ловя в инее и паутине завывающие ноябрьскими сумерками ведьмачьи ветра.
— К тому, что не жрал бы ты в таких количествах — и все эти твари хрен бы к тебе лезли, несчастный ты окорок… А так — жрешь, как свинья же жрешь, и получаешь, что заслужил.
Ренар сперва нахмурился. Потом — беззлобно хохотнул, тут же резко поморщившись под ощущением очень нехорошего, очень неприятного зажатия пинцетом клещевой задницы — чувства накрывали странные, каким-то необъяснимым боком синтезировались с его существом, раздавливаемый клещ выплескивал в кровь переваренную гниль и желудочный покров, злобился, упирался, грыз с еще большим бешенством, и Белому в такие моменты чудилось-грезилось, будто именно так должны ощущать себя несчастные беременные мамаши, когда внутри колышется и копошится вгрызшийся в кишки скотинистый плод.