— Ладно, хорошо, хрен с тобой… И что, прикажешь опять тащиться на гребаный восток, да?
— Да.
— Несмотря даже на то, что этот твой сраный восток с какого-то хрена сидит теперь вон в тех чертовых дебрях — наверняка очень расхоженных, обжитых и вообще каждый день кого-то через себя пропускающих? Когда этот кто-то без мяса да костей, конечно, а так — издохший под руководством такого же олуха святой дух…
— Несмотря даже на это, да, — сучий упрямый Белый, набивший бараньи рожищи, не повел и бровью, продолжая всё так же стоять и уже не поправлять забранный в кулак хвост, а нагло и настырно удерживать тот в заложниках, чтобы если и вырваться — то с печальными болезненными потерями.
— И тебе плевать, что эта херотень все равно до усрачки похожа на флюгер?
— Плевать, потому что это не флюгер: сам посмотри, ну. Ветер же дует, а он и не собирается двигаться. Много ты таких флюгеров видел?
— Не много… — нехотя, сквозь зубы, кожей чувствуя шепот пропахшего майским костром пройдохи-Белтейна сквозняка, выдавил Кристап. — Но пофиг, ясное дело, что он мог тупо сломаться…
— Что, и один, и другой? Не смеши меня, милый мой дурень. Давай-ка прекращай ослиться и пойдем с тобой дальше — мне бы хотелось прибыть на место до наступления темноты: справочник говорил, что тут не больше одиннадцати километров пешего пути, так что скоро мы должны прибыть, да и других тропинок в округе все равно нет, так что не заблудимся, уверяю тебя.
Кристап промолчал, стиснул челюсти, с новой порцией недоверия поглазел на проклятую дуру-бригантину, накрытую кителью спускающейся с загорающегося небосклона брусники. Он бы и рад сказать, что здесь, вообще-то, тоже никаких тропинок нет, что Белый попросту неминучий кретин, что черта с два они придут хоть куда-нибудь, кроме задницы мира, задрапированной праздника ради буреломом из ядовитого кустарника да смердящего канавьего болота, но…
Кто, рогатые бесы, его спрашивал, когда набитый кретин, бурдюком раздувший зоб вдолбленного непонятно кем самоправия, уже тащил его дальше, так и продолжая удерживать в наждачных пальцах болезненно натянутый тетивой хвост?
Кто…?
— Мы всё еще «не здесь», да, чертов господин Я-Всё-Знаю-Лучше-Тебя?
Солнце, раскатавшись лепешкой из подкрашенного грушевым нектаром взбитого теста, шкварилось на небесной сковородке, исторгая желтофиольную пересмесь вытянутых прозрачных облаков, медленно закручивающихся в полуговорливую сизую дымку. Деревья присмирели, ветер улегся в буковых корнях, облизывая северным языком мундштуки цветов и веток, и приживалы-улитки, попрятавшие в крученые раковины головы, задумчиво повисли на увлажненных росой стволах.
Пахло скорым сумраком, ночь пряталась под вязаное штопаное одеяло, улыбчивый метрдотель приоткрывал дверь первым проглядывающим теневым звездам, а под ногами, вокруг, над — растекалась молочными истоками не искомая лагуна в короне карстово-глиняных пещер, не жерло старой письмовязи, не сборище огненных костров и теплых оранжевых палаток, где по ночам токует тетерев да в еловом валежнике бродит глухарь, а…
Действительно, предсказанная Кристапом канава.
Черный длинный ров, залитый дождевой водой, болотом и утками, лениво покрякивающими в надраенные жимолостью басовые трубки-клювы. Водосточный ходулочный камыш, ряска, тина-паутина, тонконогие водомерки и надувшиеся пузырями клопы вместе со снующими над мокротой взбудораженными, потенциально малярийными самочными комарами, радостно вытягивающими шприцы готовых для бомбардировки хоботков. Сосны, дланевидные клены, маньчжурские аралии и конские каштаны над головой, богатый лесной шатер, твердая спрессованная почва, перекрытый в светлое будущее путь: канавы-овраги-канавы, немножко чересчур плотная стена немножко чересчур внушительного медвежьего леса, миниатюрный Сенегал в каждой лужице, уставшая спина, грустное бурчание Балтового желудка и грустное, очень грустное лицо под копной растрепанных меловатых косм.
— Но… как же… Как же так-то…? Я был уверен, что мы продолжали двигаться на восток, и… и вот… вот же…
Что там еще за «вот же» — Кристап так и не узнал; Балт, убитый, раздавленный, сослепу сполз наземь, уселся на перепачканную глиной и грунтом задницу, с детской питерпэновой тоской уставился на сборище разросшихся вдоль водокромки папоротников, пока еще стараясь не обдумывать ту сторону печального вопроса, в которой он не взял с собой ни палатки, ни спальников, ничего другого еще, непрошибаемо веруя, что доберется до места без лишних происшествий, а там уже с чистой совестью расплатится за наем местного инвентаря, чтобы ничего лишнего ни на себе, ни на Черныше не тащить.
Мэлн, очень и очень хотящий отвесить самоуверенному недоумку хорошенького пендаля, почему-то, уже занеся сжатую в кулак руку, того пожалел, с трудом и через силу, но промолчал. Рассеянно поглядел по сторонам, походил туда-сюда, споткнулся о бороздку непонятных трехпалых следов, проложенную этакими тягловыми варанами, сбежавшими из инкубатора будущими цыплячьими драконами. Припомнил про мох и север, деревья и лишай, а потом вот увидел еще один «указатель» — проклятый черный парусник с проклятыми черными буквами, невозмутимо затесавшийся среди лесной полосы.
Пробежался сузившимися глазами, подошел поближе, украдкой заглянул в приколоченную тонкими гвозденками бумажно-фанерную табличку, затянутую пухом да слабо копошащейся лесной тлей о шартрезовых спинках.
Указатель не крутился, указатель спал твердостью доломитового сна, ворочаясь подземными кореньями в пещерках важничающих хохотливых лесовиков, выталкивающих наружу покусанные рыхлыми зубенками сыроежки, но…
«Ю» — юг здесь, да не здесь.
«З» — запад здесь, да не здесь.
«В» — восток здесь, да не здесь.
«С» — север здесь, да не здесь.
— Не здесь, упрямая же ты баранья башка… Мы теперь и правда, олух ты безнадежный, набрели на твое чертово «не здесь»!..
========== Считальщик Жирафов ==========
Один жираф, второй, третий — длинные шеи с египтяными ромбиками-пятнами-звездами заглядывают в окна, мигают удивленными всезнающими глазами-планетами, хлопающими аконитом и вёхом ресниц, подтягивают наверх коротышек-пингвинов в черных выглаженных фраках. Дарят тем на розовых языках фортепианные скрипки, чтобы игра лилась менестрельной песнью, чтобы ночи стояли ясными, чтобы под фонарными столбами проплывали тени преступленной дельфиньей красоты, чтобы сбрасывали чаячий пух ныряющие в рассветах скайфиши, чтобы таился в кустарнике бордовой коринки амурский полосатый кот, чтобы вычесывались щетками из лунной щетины напоенные африканскими снами загривки.
Жирафы стучатся влажными бархатными носами в фольгу стекол, оставляют на той разрисованное французской тушью озеро Чад, две цивилизации ацтеков и одну — инков, рыжих медведей Нанди и замбийские львиные бочкоцветы с проседью колючек, деревянные папуасские статуэтки в пластиковой вазочке с сушняком из европейского леса, талым мхом, наколотыми на бумажные иголки бумажными бабочками-полосатиками и нарисованными посредством декупажа черно-белыми лошадками-зебрами с кенийского рассветного водопоя.
Жирафы танцуют хороводом курящих трубку мира волчьих шаманов-индейцев, становятся на дыбы дикими магеллановыми мустангами, чинно расхаживают на задних ногах, передними удерживая вырезанную из аллигатора трость да чашечку дымящего Твайнинг Леди Грея. Смазывают копыта мятным маслом, кутаются в достопочтенные лондонские шарфы и накидки, предсказывают по озолоченным карманным часам на цепочке грядущую погоду — дождь, дождь, дождь и немного солнца, если собачий погонщик запряжет в секвойные сани свору пушистых хаски-альбиносов и одного чепрачного бродягу-маламута, отправляясь в далекий заметенный Ном на четырнадцати ледяных стеклышках-сваях.
Сходят на посадку мигающие красным рейдом самолеты в тунисском дыму, самолетами управляют утонченные леопардовы антилопы и смешливые газели Томпсона с вилочками острых подточенных рожек, палевые феники с потешными треуголками теплоемких ушей и важные медлительные капитаны-гну, прибывшие первым рейсом из Катманду.