Но она ничего не сказала. Или потому, что была не уверена, или просто решила не вмешиваться. Всё уже двигалось по инерции. Марина с её безупречным чутьём поняла это первой. Она ещё раз посмотрела на Софью – чуть внимательнее, чем следовало, но так и не успела произнести ничего утешительного.
Софья двинулась вперёд с небольшой задержкой, словно только что вынырнула из глубокого сна, и ей нужно было снова поверить в существование привычного маршрута. Первое движение – едва заметное, как щелчок пружины в механизме. Затем шаг, осторожный, точный, будто ступня искала грань между привычным и неизвестным. В её походке угадывалась прежняя лёгкость, но теперь она была словно скрыта тонкой вуалью осторожности. Это была не тяжёлая заминка – скорее, мягкое замедление, когда разум отстаёт от тела на полшага.
Официанты плавно скользили между столами, их движения были отточены до точности заранее выстроенной хореографии: шаг – пауза, поворот – уход.
Павел стоял у окна, в тени тяжёлой портьеры, и смотрел, не отрываясь. Его глаза поймали её образ и не отпускали. В руке был бокал – высокий, узкий, наполненный прозрачным вином, сжатый сильнее, чем позволяла его хрупкость. Свет, скользнувший по щеке, сделал его лицо ещё бледнее. Линия губ была напряжена, скулы жёстко выделялись. Его взгляд не просто следил – он вгрызался. Без злости, без нежности. Скорее как диагноз. Как вопрос, оставшийся без ответа и превращающийся в утверждение.
Софья проходила мимо, не сбавляя шага, но в каждом её движении ощущалась уверенность, что за ней наблюдают. Она не гадала и не предполагала – знала. Это знание жило не в сознании, а в теле: спина чуть выпрямилась, плечи едва заметно напряглись, пальцы скользнули по подолу платья, будто поправляя его, хотя оно было идеально. Каждый её шаг становился отдельным событием, даже если зрители не отдавали себе в этом отчёта.
Когда расстояние между ней и Павлом сократилось до трёх шагов, он слегка наклонил голову. Не в знак приветствия, не как жест, а рефлекторно – будто инстинкт сработал на приближение. И сразу же произошло внутреннее отступление, замыкание. Павел продолжал смотреть на неё пристально, не отрываясь. Он не пытался позвать её, остановить, коснуться. Только глаза. Только бокал в руке. Только неподвижная тень у окна.
Софья прошла мимо, не ускоряя и не замедляя шаг. Просто прошла. Лицо её оставалось спокойным. Ни поворота головы, ни взгляда в сторону – только ровная линия губ, едва побледневшая. Дыхание едва заметное, спина прямая. Она шла так, словно передвигалась не по мягкому ковру, а по натянутому канату, где любое отклонение грозит падением.
Из коридора между столами донёсся лёгкий звон – кто—то уронил чайную ложку. Софья не обернулась. Павел тоже не шелохнулся. Он продолжал смотреть ей вслед, даже когда она исчезла в мягком освещении и тенях гостей.
Павел стоял у окна неподвижно, как вкопанный. Тень от карниза делила его лицо на две половины, одна из которых была погружена в полумрак. Вино в бокале оставалось нетронутым, пальцы чуть побелели от напряжения. Плечи не двигались, но в неподвижном теле разворачивался медленный внутренний бой – без шума и слов, с нарастающим жаром, который не мог охладить ни воздух, ни тишина.
Он остался у окна, сжимая бокал и не отрывая взгляда от спины Софьи.
Родион Михайлович стоял чуть в стороне – с возрастом и опытом он предпочитал наблюдать и делать выводы, пока другие задают вопросы. Он выбрал место, где не мешали ни спины, ни подносы, ни смех гостей. Отсюда люди выглядели чётче, чем при близком рассмотрении. Секрет был прост: стоит отказаться от желания быть услышанным – и начинаешь видеть яснее.
Рядом стояла Оксана. Не слишком близко, но достаточно, чтобы улавливать слова и настроения. Она не смотрела на него, не поворачивала головы – просто была рядом, напряжённая, как скобка, между строками сказанного.
Оба наблюдали за Софьей, которая уже подходила к сцене. Отсюда её фигура казалась тоньше, вытянутой в линию, чёткой, но далёкой, словно силуэт на старом фото. Зал медленно реагировал на её передвижение – с лёгким запаздыванием, как устаревшее оборудование на новый сигнал.
Родион Михайлович прищурился. Глаза оставались живыми, даже если всё остальное в облике давно перестало играть в молодость. Он слегка наклонился вперёд – не от любопытства, а чтобы взять паузу перед словами.
– Прямо балет какой—то, – произнёс он тихо, с тем сарказмом, в котором звучит не раздражение, а усталость от повторяющейся декорации. – Все прыгают вокруг этой девочки.